Матиезен приготовил оборудование для временной операционной. Конечно, с ним мы не могли делать лапаротомию, но для ампутаций конечностей оно было вполне пригодно. Мы распределили это оборудование по рюкзакам наших людей, французских военнопленных и русских медсестер. Я приказал не брать с собой личные вещи, и в результате в рюкзаках даже осталось свободное место для лекарств, препаратов и бинтов. Вооруженные пулеметами и винтовками, которые в госпитале остались после раненых, мы стали покидать бывшее административное здание небольшими группами.

Пока мы вышли на дорогу, ведущую в сторону Розенберга, нам пришлось пробираться по неприветливой, изрытой воронками от снарядов местности, мимо разрушенных домов. Все было тихо. Наступило короткое затишье после того, как две атаки русских были отбиты, – по всей видимости, для Регау и его спутников было бы лучше, если бы они остались с нами. Однако они не вернулись обратно и, очевидно, либо погибли, либо все-таки добрались до Пиллау.

На причалах в гавани царил полный хаос. Среди сгоревших машин валялось большое число мертвых лошадей. В наступившей темноте Матиезен склонился над телом убитого солдата.

– Прости, – прошептал он, а затем выпрямился и приложил руку к козырьку.

Наши небольшие группы подходили одна за другой. Возле причалов скопилось много раненых, которых доставили сюда из госпиталей на передовой. Они лежали на открытой площадке, совершенно не защищенной от артиллерийского огня.

Как только прибыли баржи, медицинские части, находившиеся в гавани, погрузили на них партию раненых. Это дало одной из них право также погрузиться на баржи. Оставшиеся лежать на пристани раненые перешли под попечение следующей медицинской части.

Пока мы ожидали погрузки в гавани, ее накрыло несколько артиллерийских залпов, но все дошли до такой степени безразличия, при которой чувство страха полностью исчезает. Мы даже не стали искать для себя укрытие.

Что нам было делать? Сможем ли мы отсюда выбраться? Было весьма сомнительно, что из-за сильного обстрела за оставшиеся ночные часы баржи опять смогут пробиться к гавани. Уже начало светать. Наконец, прибыла предназначенная для нас баржа, и мы погрузились на нее менее чем за 20 минут.

Возле трапа стоял майор полевой жандармерии, и я напрасно пытался вступить с ним в разговор. Когда на борт попытались подняться французские военнопленные, он заорал:

– Кто эти люди?

– Французские военнопленные, которые работали санитарами в госпитале.

– Они остаются здесь.

Складывалась безвыходная ситуация. Майор еще не видел наших русских медсестер. Со всей возможной вежливостью, на которую был способен, я объяснил ему, что дал слово забрать их с собой. Он просто не имеет права позволить мне нарушить свое слово.

Он холодно ответил:

– Они остаются здесь.

Никакие аргументы не действовали.

Я ничего не мог с ним поделать. Хотя он имел точно такое же звание, как и я, но он был в более выгодном положении, так как находился при исполнении своих непосредственных обязанностей.

Оставить французов здесь – какая подлость!

Оставаться здесь вместе с ними – глупость!

Пристрелить этого офицера – убийство!

Капитан баржи приказал своим людям отдать швартовы. Все эти проблемы его не касались. Меня охватило отчаяние.

Внезапно с соседней баржи, которая находилась всего в 20 метрах от нас, донесся страшный шум, и в это же самое время рядом с гаванью раздался грохот от разрыва мин. Майор нырнул в укрытие. Я остался стоять на прежнем месте и был немного удивлен, что он даже не удосужился посмотреть, что случилось на другой барже. Французы и русские девушки запрыгнули на баржу, которая уже отходила от причала, а я запрыгнул вслед за ними. Когда я огляделся, баржа уже находилась в нескольких метрах от причала и кто-то плыл следом за ней. Мы затащили его на борт. Это был Мокасин! Я спросил его, где он был, и он показал пальцем через плечо:

– Шум сам по себе не может возникнуть!

По моему виду он сразу понял, что мне не удастся договориться с майором, и тогда он взобрался на соседнюю баржу и включил там сирену.

На рассвете мы вошли в гавань Пиллау. Мы оказались в очередном «котле».

Через две с лишним недели после того, как я покинул гавань Розенберга, я вновь сидел на палубе корабля. Воспользовавшись утренним туманом, это судно покинуло Хелу, морской порт в Данцигском заливе. Стоял конец апреля. Это было хорошее судно, которое в час делало до 18 морских узлов. Никакого конвоя сопровождения не было. Мы были в море одни.