Он видит опухшие глаза Розамунды, ее искривившиеся от боли мягкие губы. Он знает, что старик бил ее, наверняка угрожал, хотя Розамунда не хочет ничего говорить.

— В чем дело? Он что, ревнует? Злится? Но почему? На тебя? На меня? Да ведь между нами ничего нет, — говорит Дэриан. — Что мне делать, Розамунда? Скажи. Не молчи . Что мне делать?

Розамунда отталкивает его и выходит из комнаты, не глядя на него, на лице застыло упрямое выражение. Она прячет синяки, которыми испещрена ее истерзанная плоть, словно это знаки доблести. Дэриан кричит ей вслед:

— Ну и иди к черту! Оба идите!

Накануне он слышал в ночи приглушенные голоса. Глухие звуки: бум! бум! бум! — словно чье-то тело вдалбливали в стену или в спинку кровати. Выскочил из постели, побежал, принялся колотить в дверь и дергать за ручку (но дверь заперта на замок). Что там происходит? В чем дело? Отец! Розамунда! Ну, откройте же дверь, пожалуйста. Дэриан не имеет права предъявлять такие требования отцу, Абрахам колотит по двери с другой стороны. Ничего не происходит. Все в порядке. Уходи . Тыничего не понимаешь.

Дэриан импульсивно бросается за Розамундой. Старик уехал на «паккарде» и оставил их вдвоем; Мелани спит, укрытая стеганым ватным одеялом. Дэриан нежно привлекает Розамунду к себе, все настойчивее, настойчивее; обхватывает ее лицо ладонями, целует; жадный, яростный, властный поцелуй, которого он так долго жаждал.

Не надо, шепчет Розамунда.

Дэриан, я не могу.

Дэриан…

За месяц до смерти Абрахама Лихта его жена и сын становятся любовниками.

Дэриан, потрясенный, исступленно уговаривает себя: Это всего лишь любовь. С людьми такое случается постоянно.

(Как и все любовники, они переговариваются шепотом, таятся. А когда ты понял впервые, спрашивает Розамунда, и Дэриан признается: при первой же встрече, там, в гостинице «Эмпайр-стейт», помнишь? — Тебя привел Абрахам, ты была в багряном бархатном платье, вы не успели на мой концерт, помнишь? Розамунда смеется, трет глаза, говорит: та женщина была не я, не такая, как я сейчас; а Дэриан отвечает: возможно, но мужчина был тот же самый — я, когда речь идет о тебе, я — это всегда я. Что их удивляет, как удивляет всех любовников, так это насколько естественно слились наконец их тела, с какой страстью и в то же время целомудрием это произошло, словно не было долгих месяцев, даже лет воздержания, когда они так тянулись друг к другу, только друг к другу, в тоске, но и в восторге предвкушения, зная в глубине души, что когда-нибудь это случится; в сущности, не прикасаясь друг к другу, они давно уже стали любовниками. Дэриан теперь не тот, каким был всего несколько часов назад. Он — возлюбленный. Длинноногий сухопарый Дэриан отныне любовник, и он клянется, что будет любить эту женщину вечно, — ее и Мелани; понадобится — любого убьет за нее, и это правильно, справедливо, такова Природа, так должно быть, и так всегда бывает между людьми. Он спасет их обеих — ее и Мелани, — убережет от любой беды.

Несколько дней спустя, когда они, обнаженные, лежат в объятиях друг друга — прядь ее волнистых волос на его лице, их дыхание и сердцебиение слитны, как звучание инструментов в хорошо отлаженном оркестре, — он признается, что в городе (по словам Аарона Дирфилда) шепчутся, будто они уже давно любовники и что отец Мелани — он, а не Абрахам; и Розамунда со вздохом отвечает: знаю, догадалась.)

Сердитый, как шершень, с гневно сверкающими глазами, он клеймит это «дивное диво»: триумфальное избрание Франклина Делано Рузвельта, поражение Герберта Гувера, Новый Курс для Пасынков Судьбы.

— Дураки, мошенники. Только не говорите мне о «хитроумном и гибком искусстве» политики.

Но Рузвельт не такой, возражает Дэриан.

Да, подхватывает Розамунда, отваживаясь возразить мужу, он не такой.

Абрахам с достоинством встает с кресла; с достоинством старается твердо держаться на ногах; впалые щеки, заостренные ястребиные черты, кожа, пожелтевшая, как слоновая кость, следы былой красоты… вот исповедь его сердца, теперь оно обнажено, вот оно — на ладони, клюйте, рвите его на части, жадные стервятники.

Спотыкаясь, он бродит по болотам, «где когда-нибудь они меня найдут»… он не поранился, даже не устал, дышит ровно; он не позволяет им отвезти себя в Мюркирк, чтобы доктор Дирфилд осмотрел его. «Нет, нет и нет. Этим костям я сам страж, и я не согласен». Хотя со зрением у него плохо. Катаракта, а возможно, и глаукома. Хотя на шее, прямо под левым ухом, появился какой-то нарост. Хотя мочится он, как старик, медленной тонкой струйкой, которая иногда стекает по ноге. И его голова… сознание его вечно взбудоражено, плывет, поток мерцающих звезд в созвездии Большого Пса просачивается сквозь стены его замка и… прощай, король! Прощай.

И все равно он не согласен.

Даже когда его едва ли не на руках несут в дом, он надменно повторяет:

— Для своего возраста, с учетом всех обстоятельств и перенесенных страданий, Абрахам Лихт в отменной физической форме.

Думаешь, он знает? — шепчутся знающие свою вину любовники, одновременно напуганные и ликующие, как все прелюбодеи . Думаешь… он догадывается? Бедный Абрахам!Они целуются, водят кончиками языков по лицам друг друга, жаждут только одного — слиться воедино так, чтобы ничто, даже мысль, их не разделяла. Знают, какая опасность грозит им, если старик догадается, но не в силах противиться зову любви, страсти, алчной жажде ласк; что же им делать, как правильно, благородно, этично, нравственно и практично поступить в подобной ситуации, ведь они не могут не предаваться любви, потому что так сильно любят друг друга, было бы невыносимой мукой лишить себя этой любви после стольких лет, в течение которых они отказывались от близости, их тела неудержимо стремятся навстречу, они больше не думают об Абрахаме Лихте — но продолжают терзать себя: Думаешь, он знает? И если так, то…