На площади перед лестницей суда остался одинокий тюремный фургон. Из него как раз выходили, жмурясь после темноты замкнутого пространства, заключенные. Был полдень; солнце залило площадь; оно слепило, раздражало, воодушевляло.

Первым вышел Рэм Эдинтон — дирижер дюжины, молодой знаток старого детства Америки. Он вышел на ослепительно белое пространство, вскинул голову и увидел близко черную машину с кроваво-красными буквами «ЭДДИ».

Позже неоконченные блюзы Эдинтона издадут отдельной пластинкой; ее моментально раскупят; снова оттиражируют и присудят специальную премию автору; но ни Эдинтону, ни Эдди не будет эта сенсация щекотать нервы.

Эдди узнал Эдинтона: сколько раз он видел в документальных кадрах это выразительное темное лицо. Казалось, оно чуть просветлело… Но главарь террористов, убийца, композитор взрывов не попятился, не упал, не шарахнулся в сторону. Наоборот! Он сделал шаг навстречу Эдди. Казалось, он впервые услышал всеобщий клич, который с детства звучал вокруг, — «убей его!». До сих пор он понимал его по-своему: мучился, переживал, искал пути отмщения, пока не пришел к мысли, что надо отомстить всему миру. Теперь он понял все, когда увидел в нескольких метрах от себя стальной бампер и белое, в обрамлении Летящих волос лицо почти своего сверстника; понял и сделал наконец-то выбор в этой жизненной неопределенности — сделал шаг вперед, навстречу Эдди.

Стальной бампер опрокинулся, искорежил фургон, замер у самого края тротуара. На мостовой остались лежать трое: Рэм Эдинтон, Пол Остерн — трубач его оркестра и Эрнст Джонсон — ударник. Двое — черных, один — белый. Белый вышел из фургона третьим.

Эдди, Эдди, что ты наделал?!

Через секунду, когда все пришли в себя, началась кутерьма: полиция, «скорая помощь», репортеры, уличная толпа.

Я заявил Боби, что размозжу голову любому, кто посмеет появиться в госпитале.

Никто не появился.

Пресса неистовствовала. Портреты Эдди, описание его юношеских увлечений, вновь реставрированная история с Большим Джоном печатались на первых полосах. Несколько метров пленки кинолюбителя, запечатлевшего происшествие у здания суда, обошлись телевидению в крупную сумму. Никто ни словом не упомянул, что Эдинтон и его группа не причастны к взрыву такси. Сын мстил за гибель матери. Само собой разумеется, что «чертова дюжина» была наказана по заслугам.

Меня пригласили к видеофону. На экране был косматый кандидат в президенты страны Уилли.

— Привет, Бари! — прогремел сенатор из динамика. — Как там наш молодчина Эдди? Надеюсь, вы не падаете духом?

Я объяснил, что состояние сына тяжелое.

— Ваш Эдди — кумир молодой Америки, национальный герой! — заявил Уилли. — Передайте ему, Бари, когда он придет в себя.

— Он убийца невиновных людей, сенатор, — ответил я. Я повторил фразу из газетного интервью Голдрина.

Для него теперь все предельно ясно: Эдди — убийца, Эдинтон — национальный герой. Уилли нахмурил брови.

— Ну, ну, бросьте вы. — Он оскалился в улыбке. — Отцы вечно недооценивают… Заявляю как официальное лицо: Эдди Бари — герой!

Он вдруг стал расстегивать рубашку.

— Смотрите, Бари! — На нем была майка с мчащимся автомобилем, длинноволосым водителем и зигзагообразными буквами «ЭДДИ». — Я советую носить ее каждому своему избирателю. Что скажете?

— Она стоит долларов двадцать?

— Тридцать пять.

— Тридцать пять… — тупо повторил я. — А жизнь штука дорогая.

— Хотите, пришлю личного врача? Дюжину врачей? — Уилли воспринял мои слова по-своему.

— Спасибо, сенатор, здесь неплохие специалисты. Рад был видеть…

— И еще один вопрос, Бари… Чисто дружеское размышление вслух…

Вид у Уилли был самый добродушный, пастырский.

— Слушаю вас внимательно, сенатор!

— Я знаю, у вас есть предсмертная запись моего старого приятеля Гешта…

— Да, есть. — Я насторожился.

— Надеюсь, вы поняли ее правильно?

— Совершенно верно! — как можно более тактично ответил я приятелю Гешта. — Файди был очень огорчен покушением на мою персону.

— Не совсем то… Не обижайтесь, Бари, за маленькое признание. — Он лукаво погрозил пальцем с экрана. — Дело в том, что Файди был безумно влюблен в вашу жену…

— Вы утверждаете, что он был единственным человеком в этом безумном мире? — спросил я.

— То есть как? — Уилли отпрянул от экрана.

— Любил и ненавидел… Есть ли смысл говорить об этом, сэр? — пожал я плечами. — Моя жена мертва.