За всеми этими размышлениями Хайнц скоро задремал, и ему приснилось, будто он в бытовке отстирывает сорочку от крови — по розоватой воде бегают металлические отблески — и вдруг ему на влажное плечо опускается горячая ладонь и знакомый голос бархатно произносит в ухо: «Мой друг, я не вижу вашей руны» — и что-то больно колет в солнечное сплетение. Хайнц вздрогнул и проснулся. В узком чёрном окне, ровно в центре, щурилась яркая белая звезда. Хайнцу припомнилось, что днём точно под тем местом, где сейчас мерцает звезда, над низкими крышами далеко возвышается туманная лесистая гора. Всё это вместе неожиданно представилось нехитрой шифровкой. Звезда. Гора. Штернберг. Ещё Хайнц вдруг вспомнил, что на деревянной спинке его кровати, в изголовье, кто-то в незапамятные времена вырезал готическое «SB» (в занозистые литеры въелась пыль) — Хайнц придерживался нехитрой догадки, что таинственные буквы являются инициалами чьей-нибудь возлюбленной, но тут его осенило: Stern, Berg, ну конечно же. Затем в памяти всплыло, что на днях Эрвин раздобыл потрёпанный сборник стихов под названием «Утренняя звезда», а на стене в каптёрке висит выдранная из журнала картинка с изображением замка на неприступной скалистой горе, в окружении чёрных разлохмаченных туч, сквозь прорехи в которых тянутся к земле колючими дюреровскими лучами правильные геометрические звёзды. Ни с того ни с сего Хайнцу стало очень страшно. Он резко сел на кровати. Что-то покалывало чуть ниже грудины. Он принялся грубо растирать грудь, сорвал коросты, и по коже заструилось тёплое. Хайнц бросился к двери, но остановился на пороге. Помедлив, вышел в коридор и прислушался. В соседней комнате было на удивление тихо: ни смеха, ни болтовни, ни Пфайферова вранья, ни пошлых шуточек Радемахера — ни единого слова. Хайнцу снова сделалось не по себе.

Из комнаты вышел Вилли Фрай, уставился на Хайнца:

— Ты чего?

— Да так… — Хайнц хмуро покосился на Фрая, ощущая смутную зависть к его беззаботному взгляду по-детски лучистых глаз, казалось наделённых замечательной способностью в упор не видеть того, на что смотреть не стоило, чистых и ясных, невзирая на всё вокруг — на ругань и издевательства, скабрёзные анекдоты и сальные разговорчики, глупость и однообразие. И ещё эта его появившаяся в последнее время постоянная готовность улыбнуться…

Хайнц делано небрежно спросил:

— Чего это там, уснули все? Тихо, как на кладбище.

Фрай смешно сморщил веснушчатый нос, будто собирался чихнуть.

— Нет. Просто сидят, молчат. Не знаю… Может, боятся.

— Чего… боятся?

— Говорить… Понимаешь, мне вот почему-то постоянно кажется, что командир все наши разговоры слышит, — тихо сказал Фрай.

— Ну, это ты уже малость того, — Хайнц нервно хохотнул. — Этак, знаешь ли, и рехнуться недолго. Ему плевать на наш трёп, я тебе серьёзно говорю. Про него ж, наверное, чего только не думают. Он ведь чужие мысли читает, давно привык уже.

Вилли смотрел доверчиво. Он мало на кого так смотрел, он игнорировал тех, кто обычно смеялся над ним, изводил дурацкими вопросами на тему, есть ли у него закурить или знает ли он хоть что-нибудь о том, откуда берутся дети. Хайнц никогда не принимал участия в подобных развлечениях. Поэтому Фрай, помявшись, совсем тихо сказал ему:

— А знаешь, мне иногда ещё кажется, будто он прямо за спиной стоит и в ухо что-то шепчет.

Хайнц внимательно поглядел на Фрая.

— И давно тебе это кажется?

— Дня два, наверное…

— А он к тебе ножичек не применял?

— Что?

— Ну, своей ковырялкой тебе ничего не выскребал на груди?

— Он сказал, что это такой особый знак для тех, кто будет с ним, символ избранности, — гордо заявил Фрай.

— Чего-чего? — фыркнул Хайнц. — Так прямо и сказал? «Избранности»… Специально для тебя небось сочинил. А ты и уши развесил. Ты смотри, поосторожней с ним. У него явно с головой не всё в порядке.

— Неправда. Он самый лучший командир на свете.

— Если уж на то пошло, мы ещё и не видели толком, какой из него командир. Может, и не увидим никогда… Слушай, ему ведь, похоже, не солдаты нужны. Ему просто живое мясо нужно. Вот гляди, выпьет из нас все соки, и всё, капут. Он ведь вполне может. Рядом с ним стоишь — аж ноги подкашиваются…

— Ну и пусть, — сказал Фрай.

— Что — пусть? — не понял Хайнц.

— Пусть выпьет. Мне не жалко… — Это было произнесено с такой искренностью и таким спокойствием, что Хайнца холодный пот пробрал. — Я хочу быть ему действительно полезным. Что прикажет, то и сделаю. Не задумываясь.

В словах Фрая звучала такая ярая истовость, какую Хайнц слышал когда-то лишь на церемонии приёма в Юнгфольк, от сверстников, клянущихся в верности фюреру, — и он не выдержал:

— А если этот псих прикажет тебе битого стекла наглотаться? Или застрелиться? Тоже выполнишь не задумываясь?

— Да ну тебя к чёрту, — обиделся Фрай. Не столько даже за себя обиделся, сколько за Штернберга этого, понял Хайнц. А Фрай тем временем добавил: — Он научил меня, как стирать взглядом с неба облака…

— Чего? — оторопел Хайнц. — Стирать… облака? Это как?

— На самом деле это очень просто, я тебе завтра покажу. Надо пристально посмотреть на облако и усилием воли заставить его рассеяться. Правда, это получается только с небольшими облаками. На крупные не хватит сил.

— А чему он тебя ещё научил? — тихо спросил Хайнц.

— Больше ничему. Но зато он мне показывал сильфов. Это духи воздуха. Они очень красивые… — Фрай улыбался, широко и счастливо, глаза у него сияли восторгом. — Я-то всегда думал, что волшебства не бывает. А оно, оказывается, есть…