Львы живут на пустыре

Аннотация

В маленьком городке, в одной школе, ученика Витю Пузырёва на уроке зоологии преподавательница попросила рассказать все об амебах, но о всяких там туфельках-амебах Витя ничего не знал. Зато знал он, как ему казалось, все о львах.

Львами Витя интересовался, мечтал о встрече с царем зверья… и встреча состоялась.

Пятёрка Уроки кончились. Сегодня был удачный день. Витька размахивал портфелем и улыбался. Ох, он сегодня и дал! Все рты пораскрывали. На уроке зоологии Витьку вызвали к доске. И он им всем показал. Он рассказывал о львах. А спросили его совсем о другом, спросили об амёбах, о разных там «туфельках», но он рассказывал о львах. Запросто можно было «пару» получить, потому что об амёбах Витька не читал, но он вовремя ввернул новое словечко, которое вычитал вчера в словаре: ми-ми-крия! Людмила Антоновна так удивилась, что разрешила Витьке рассказывать, о чём хочет. А он захотел о львах. О тиграх он тоже немножко рассказал. Львы живут в пустынях и степях, потому они и жёлтые, как песок. А тигры в зарослях — вот у них и получилась полосатая шкура: чёрная полоса — будто бы тень, жёлтая — будто солнце. Приспособились. Чтоб их не заметно было. Это и есть мимикрия. А раз позволили говорить о львах и тиграх, то Витька уж постарался. Он вспомнил книжки про Африку, и фильм «Барабаны судьбы», и книгу Брема, которую может рассматривать часами. Но, конечно, больше всего он присочинил от себя. Он врал вдохновенно и цветисто. Все слушали и крутили головами от изумления. Даже Людмиле Антоновне было интересно. А в результате — в дневнике пятёрка. — Я и не знала, что ты такой любознательный, Пузырёв, — сказала Людмила Антоновна. — Приходи ко мне в выходной день, я тебе дам интересные книги о животных. — Научные? — спросил Витька. — Можно и научные. — Лучше научные. Я больше всего люблю научные. Я не то что некоторые — только про шпионов и читают, — сказал Витька и гордо посмотрел на Сёмку Лившица. У Сёмки он вчера выпрашивал замусоленную трёпаную книжку под названием «Кровавая рука», но Сёмка не дал. Жадина. — Правильно, Пузырёв! Ох, как правильно! — сказала Людмила Антоновна. — Ребята, вы даже представить не можете, какие чудеса творит наука! Людмила Антоновна раскраснелась, глаза у неё засияли. Она ходила по классу, коротко взмахивала рукой и рассказывала о собаках, которым пересаживали сердце. И о других собаках, которым обменивали головы, — будто это были не головы, а кепки. И собаки после этого не сразу дохли. — Ой, девочки, — сказала Танька Орешкина, — вот бы мне поменяться головой с Варюшей Сперанской. И отличница она, и красивая, и косы у неё толстые! — Очень ей нужна твоя глупая башка, — сказал Витька. — Грубиян! — фыркнула Танька и отвернулась. А Людмила Антоновна рассказывала до самого звонка и никого больше не спрашивала. — Вот молодец, Витька, спас нас. А то мы ни шиша не выучили. Как на иголках сидели, — сказали два друга-второгодника, два Мишки. — Уметь надо, — важно ответил Витька. Он шёл по самой середине улицы, круто сбегающей к реке, и думал: «Буду заниматься наукой. Решено. Львами. Возьму вот у Людмилы Антоновны разные книжки и всё узнаю. Можно ведь узнать о львах больше всех на свете?! Потом в Африку поеду. В командировку. А что? Ведь есть, наверное, учёные по львам. Львиные учёные. Профессор Пузырёв. Звучит!» Портфель мотался в руке, непривычно тяжёлый. «Чувствуется, что в дневнике пятёрка, портфель и тот тяжелее стал», — сам с собой пошутил Витька и остановился. Ему захотелось ещё раз полюбоваться так необычно заработанной пятёркой. Он открыл портфель и увидел две половины кирпича. — Что такое? — пробормотал Витька и тут же догадался: — Сёмка! Это Сёмка подложил. Вот негодяй! Ну, я ему покажу! Цирк приехал Если пройти через парк имени Воейкова, срезаешь большущий угол. Витька пробежал по хрустким дорожкам, у бассейна с золотыми рыбками не удержался и, воровато оглянувшись, запустил в него камнем. Сторож за это надрал ему однажды уши, но, видно, слабо надрал — не помогло. Витька перелезал через забор, когда совсем недалеко раздался протяжный жуткий рык. Витька застыл на заборе. Ничего подобного он никогда не слышал… Вот! Вот ещё! Низкий, глухой рёв переходил в утробный вой: «а-а-у». «Леденящее душу рычание», — подумал Витька фразой из какой-то книжки. — Это, наверное, и есть «леденящее душу». — Босяк ты, босяк, — раздался снизу спокойный старческий голос. — Ворота ведь — вот они, рядом. Нет, ему через забор, паршивцу, надо, штаны рвать. Витька нетерпеливо отмахнулся рукой и шмякнулся на тротуар. «Что это? Неужели лев? Откуда у нас в Зареченске львы? — думал он. — А может, мне кажется? Сторож-то ни капли не боится. Может, я с ума схожу? На львиной почве?» Витька осторожно потрогал голову. Тёплая… Но тут звук повторился, и он, как подстёгнутый, понёсся вперед. То, что он увидел на пустыре, рядом со своим домом, было так поразительно, что Витька невольно протёр глаза. Там, где ещё сегодня утром рос будяк и мирно копошились куры, раскинулся странный шумный табор. Разноцветные вагончики-фургоны стояли впритык друг к другу, образуя большую букву П; с десятка грузовиков весёлые люди в синих комбинезонах сбрасывали доски, верёвки, стальные тросы. Сгружали длинные скамейки, раскрашенные фанерные щиты. К одному фургону были привязаны два унылых верблюда с вялыми, покосившимися горбами. В стороне стояли три громадные клетки — две сдвинуты рядом, одна наверху. В клетках метались какие-то жёлтые стремительные звери. — Львы, — выдохнул Витька, — это же львы! Посреди всей этой суматохи лежала гора брезента — серая морщинистая куча, будто на пустыре прилегло отдохнуть стадо слонов. — Цирк приехал! — заорал Витька и бросился туда, в гущу весёлой и праздничной суеты. Ян Жизнь чудесно изменилась. Жизнь стала весёлой и интересной. Чуть свет, ещё до школы, Витька прибегал глядеть, как кормят львов. Присматривал за львами высокий сутуловатый латыш Ян. Лицо у него было длинное, грубое, глаза светлые-светлые, будто выцветшие на солнце. Впервые Витька встретил взрослого человека, который так серьёзно и внимательно слушал его. Обо всех своих мальчишьих делах Витька мог говорить сколько угодно, не опасаясь насмешки. Изредка Ян говорил: — Это ты правильно делал, Витька. Или: — Плохо это, Витька, нехорошо. Если Яну что-нибудь не нравилось, он хмурился и медленно качал головой с глубокими залысинами. Ещё не все артисты приехали; Ян говорил: — Вот сделаем шапито, тырсу насыплем — манеж будет. Кругом огни, огни. Первое представление! Все, все! Торопитесь! Мы начинаем. Всё блестит. Униформа — смирно. Играет музыка. Такой красота! Глаза у Яна сияли, он широко разводил руки и кланялся. — Дорогой зрител! Вы сейчас будете видеть великий укрощение страшный хищник львы и добрый медведь Тим. — На манеже маэстро Кличис! Ян подхватывал Витьку под мышки, поднимал над головой и смеялся. — Скоро, скоро, Витька, приедет Карл Хансович, с ним — Эва и Тим. А может быть, Эва ещё раньше будет. — А кто это Эва, Ян? — спрашивал Витька. — О! Эва — это такой маленький-маленький девочка. Косички — вот так, — Ян показывал пальцами что-то вроде рожек. — Эва маленький девочка с бесстрашный сердце. Эва работает гимнастику там, наверху. Эва, о! Эва — очень хорошо. Ты с ней подружишь, Витька. — А ты меня познакомишь, Ян? Ян задумывался, потом важно говорил: — Если ты будешь хороший-хороший, лучше всех: не хулиган, — Ян загибал пальцы, — умный, добрый, вежливый, — Ян шаркал ножкой, показывая, каким должен быть Витька. Потом смотрел на грустную Витькину физиономию и смеялся: — Познакомишь, Витька. Пошли кошек кормить. Они шли к клеткам. Львов было три. Старая-престарая львица Ада и её дети — Цезарь и Веста. — Ничего себе детишки! — удивился в первый раз Витька. Цезарь был раза в два больше мамы и самый свирепый на вид. — Он не злой, Витька, нет. Ян его из бутылочки кормил. Вот такой котёночек. И Весту тоже. Только Веста — плохо. С Вестой опасно. Дурной характер. Может напасть. У-у, хитрая кошка, — грозил ей Ян. Веста тёрлась шелковистой короткой шерстью о прутья и казалась совсем домашней. Вот-вот замурлычет. Кормили их мясом. Вместе с мясом с бойни привозили громадные бычьи шкуры, мороженые, слипшиеся в комок. Ян и Витька пилили их, как дрова, двуручной пилой на три неравные части, потом оттаивали в воде. — Чтоб ангина не хворали, — говорил Ян. Цезарю давали больше всех. Ада ела совсем мало. И ели они совсем по-разному: Цезарь хватал прямо с вил, рвал, грыз и ревел так грозно и яростно, что Витька каждый раз пугался. Ада завтракала неторопливо и деликатно. Веста вообще не ела при людях. Она прятала свою долю в угол и ждала, когда Ян и Витька уйдут. Ян рассказывал Витьке, что Кличис выступает со смешанной группой. Вместе со львами работает гималайский медведь Тим. Он появился у Кличиса два года назад совсем маленький, у него ещё и шерсти-то не было, один мягкий как пух подшёрсток. — Тоже молочко сосал из соски. Как дитё, — говорил Ян, — а теперь такой большой — у-у! Гора! И сильный. Сильнее Цезаря. — Ну да, сильнее! Лев — царь зверей. Он самый сильный, — протестовал Витька. — Ха, царь! Тим этого царя всегда лупил. Цезарь — драчун, одного Тима боится. Давнишняя история Всё-таки Ян был удивительный человек. Большущий, с медленными, неторопливыми движениями, он был, по Витькиным понятиям, уже довольно старый. Но вот что странно: каким-то непонятным образом сумел он поставить дело так, что Витька чувствовал себя с ним на равных. Ян умел слушать. Витька не знал ещё, что это талант — уметь слушать. Не себя слушать, а других. Не так-то это просто, как кажется. Витька слышал, как он разговаривает со своими зверями. Будто они всё понимают. Будто они его друзья. Как люди. И когда Ян рассказал однажды давнишнюю историю о морских львах, Витька во многом разобрался. Он узнал, что Яна и ещё многих хороших людей, может, и в живых-то сейчас не было бы, если бы не один очень смышлёный и славный зверь. И ещё Витька понял, какой человек Ян, — очень хороший, смелый и добрый человек, дружбой с которым любой может гордиться. Очень давно, целых двадцать три года назад, когда Витьки ещё и на свете-то не было, перед самой войной Ян работал в минском цирке. Был там в то время знаменитый на всю страну аттракцион «Морские львы и купальщицы». Очень праздничный, красивый и сложный номер. Манеж превращался в бассейн, и в нём в разноцветных лучах прожекторов плавали угольно-чёрные глянцевитые морские львы и девушки в светлых купальниках. Они не просто так плавали — лишь бы поплавать, — львы были дрессированные, а девушки — отличные спортсменки. Львы и девушки под музыку кружились в воде, ныряли, играли в мяч, и это было очень здорово. Ян говорил, что это было похоже на балет. Ничего подобного во всём мире ещё не видывали. Зрители кричали от восторга. Каждый день в цирке был аншлаг. Ян помогал дрессировать морских львов. Он сказал Витьке, что до сих пор считает их самыми ласковыми и умными животными на свете. — Я был чуть-чуть старше тебя, Витька, такой молодой! И эта — ни-ни, совсем не был, — добавил Ян и пощёлкал пальцем по маленькой лысинке на макушке. А потом началась война. 23 июня 1941 года цирк разбомбили фашисты. Чтобы спасти зверей, Ян выпустил их из аквариума, вывел через парк к реке Свислочь, и морские львы поплыли, ныряя и фырча, по течению. Они не сразу поплыли. Они не хотели уплывать, и Ян, чуть не плача, уговаривал их, а они тыкались ему в ладони усатыми мордами и жалобно мычали. Город горел. Совсем рядом в парке стали рваться бомбы, и только тогда испуганные звери пустились в путь. Потом немцы заняли Минск. Ян не успел эвакуироваться и ушёл в партизаны. Ян не очень-то охотно рассказывал об этом времени, но из тех немногих скупых фраз, которые Витька вытянул из него, он понял: было тогда людям так тяжко, что и сказать нельзя. Когда Ян рассказывал о том страшном лете, лицо у него становилось жёстким и гневным. Витька глядел на него и думал, что, наверное, с таким вот лицом стреляют во врага. Он десятки раз читал о партизанах, о разных диверсиях, взрывах, боях. Но одно дело, когда читаешь об этом, а совсем другое, когда рядом с тобой сидит живой, знакомый тебе человек, который видел всё это своими глазами. Сам пускал под откос фашистские поезда, сутками пробивался через болота, бурелом — уходил от карателей и овчарок-людоедов. Сидит, хмурится, улыбается, трёт широкой ладонью щетинистый подбородок, и ты будто сам видишь дремучие белорусские леса и радуешься удачам, и печалишься о погибших товарищах. И вот в это тревожное окаянное время, уже под осень, когда по утрам стеклянно похрустывал ледок в лужах, Ян встретил одного из своих питомцев — морского льва, по кличке Черныш. Конечно, это было невероятной случайностью, но чего только не бывает в жизни! Наверное, ещё и не такое. Произошло это довольно далеко от Минска, в тяжкие для партизан времена. Отряд, в котором сражался Ян, получил задание: любой ценой взорвать мост через реку Птичь. Это был проклятый мост. Казалось, выполнить задание невозможно. Слишком хорошо понимали немцы, что случится, если мост взлетит на воздух, — все воинские эшелоны, питающие фронт, шли по этой железнодорожной линии. Не будет моста — замрёт движение, узловые станции запрудят боеприпасы, оружие, солдаты. Тут-то им и дадут жару советские бомбардировщики. Поэтому берегли немцы мост как зеницу ока. Лес вокруг вырубили подчистую. Всё пространство заминировали, опутали колючей проволокой. Круглые сутки усиленные патрули с собаками и прожекторами ходили в дозоре. Несколько самых лучших подрывников-партизан уже погибли, пытаясь выполнить задание. Наши самолёты несколько раз бомбили его, а этот чёртов мост всё стоял, как заколдованный. Оставался один выход: открытый бой, атака напролом. А это означало верную гибель большей части отряда. Но задания надо выполнять. «Любой ценой», — так было сказано в приказе. И партизаны разбили у реки лагерь. Может быть, последний свой лагерь. Стали готовиться. И тут Ян повстречал Черныша. Это было так неожиданно, что Ян на радостях чуть не утопил ведро, которым зачерпнул воду для ухи. Он распрямился с полным ведром в руках, когда услыхал знакомое фырканье и увидел в камышах усатую морду морского льва. Ведро тут же брякнулось оземь, и голова мгновенно спряталась. Ещё не веря себе, Ян тихонько свистнул, и Черныш тут же, торопясь, громко шлёпая ластами, рванулся к нему. Он обрадовался, как человек. Ян говорил, что лев ни минутки не колебался, он сразу же узнал его. Он обхватил ластами ногу Яна и тёрся мордой о колени, и урчал, и тряс головой. Выглядел Черныш ужасно: шкура поблёкла и покрылась лишаями, на ластах были кровоточащие трещины, на боку — глубокая рана. Видно, не очень-то сладко жилось ему в пресной илистой воде. Под бомбами и снарядами. Совсем он был плох. Ян до отвала накормил его рыбой. Они долго сидели на берегу. Ян разговаривал с ним, гладил его, вспоминал неправдоподобно прекрасную довоенную жизнь и чуть не плакал. Да, да! Ян сам сказал это Витьке. — Понимаешь, Витька, он ведь ничего не понимал. Он радовался, Черныш. Шишка бросал, ловил на нос. И всё пофыркивал. Обед отрабатывал. Он работяга был. А я уже всё знал, я уже придумал. Так надо было, Витька. Тогда была война. Потом Ян пошёл к командиру. Черныш неотступно ковылял за ним. Он не желал больше расставаться с хозяином. Командир понял Яна с полуслова. Это была неслыханная, изумительная удача. Это был единственный шанс выполнить задание без потерь. Если не считать за потерю гибель одного смешного морского льва. Через три дня железнодорожного моста через реку Птичь не стало. Не стало и Черныша. Он с точностью до нескольких секунд доставил взрывчатку к центральной опоре моста. Точность — вот что было самое главное. Часовой механизм не стал бы ждать. Но Ян не зря три дня репетировал с Чернышом этот номер. Последний номер. Самый талантливый. Самый красивый. Новенькая Витька помогал строить цирк. Самое главное было — натянуть громадный брезентовый шатёр — шапито. Для этого установили две высоченные металлические мачты, укреплённые растяжками, и лебёдками стали подтягивать на стальных тросах брезент. Это была очень тяжёлая и тонкая работа. Подтягивать надо было осторожно и равномерно, чтобы шатёр не перекосился, а то ничего не выйдет. Посреди брезента было вшито толстое стальное кольцо с ушками. За ушки и подтягивали. Полгорода сбежалось глазеть на это. Витька носился между рабочими, помогал кричать «эх, ухнем!» и вообще всем своим видом показывал, что он здесь свой человек. И не последний. Изредка он искоса поглядывал на своих одноклассников и видел в их глазах тихую зависть. Сёмка Лившиц как-то попытался проникнуть на подвластную Витьке территорию, взялся тащить какую-то доску. Помочь хотел. Но Витька его прогнал. — Иди, иди отсюда, — сказал он, — нам таких не надо. Тут серьёзное дело. Это тебе не кирпичи подкладывать. — Ну хочешь, я тебе «Кровавую руку» дам? — жалобно сказал Сёмка. — Некогда мне глупостями заниматься, — ответил Витька, — мне со львами работать надо. Сёмка тихо охнул и подчинился, ушёл, пробормотав напоследок: — В школе только и было разговоров, что о цирке. И главным специалистом, непререкаемым судьёй во всех спорах был Витька. Никогда ещё его авторитет не поднимался так высоко. И никогда ещё Витька так не задавался. Гордый стал, как петух. Даже старшеклассники подходили к нему и разговаривали, как с равным. Спрашивали, когда будет первое представление. Витька делал озабоченное лицо и говорил: — Да вот сделаем всё, наладим конюшни, освещение. Потом съедутся артисты, порепетируем — и начнём, пожалуй. Он ходил важный и неприступный. Получив двойку по арифметике, он пренебрежительно махнул рукой, а на переменке произнёс несколько туманных и таинственных фраз о том, что ему, мол, теперь на уроки наплевать. Укротителю арифметика не нужна. И вообще он, наверное, скоро уйдёт из школы. Цирк ведь всё время переезжает с места на место. Не до учёбы тут. — Ой, Витька, ты станешь укротителем?! — воскликнула Танька Орешкина. — Не знаю ещё. Приглашает меня тут один человек. Ян. Он главный при львах и мой приятель. Но я ещё подумаю. Может, по канату стану ходить. Не знаю, не знаю. — По канату… — прошептала Танька и побежала рассказывать всем самую свежую новость. В тот день, когда в классе появилась новенькая, Витька чуть не опоздал. Он пришёл за пять минут до звонка, швырнул портфель на учительский стол и недовольным голосом громко сказал, ни к кому в отдельности не обращаясь: — Опять Цезарь шалит! Зуб у него болит, что ли? Пришлось надавать ему по морде. Просто не знаю, как я с ним буду работать! — А ты что, Витя, будешь выступать? — дрожащим голосом спросил Сёмка. — Придётся, наверное. Кому же ещё. Кличис-то не едет. Придётся нам с Яном взяться за это дело. Больше некому. — А ты не боишься? — спросил тоненький голосок. Витька обернулся и увидел незнакомую белобрысую девчонку. Она сидела за его партой, в красном свитере и широкой лохматой юбке, тоненькая, как тростинка. Девчонка как-то странно улыбалась. Насмешливо и ехидно. Очень недоверчиво улыбалась эта девчонка. Витька презрительно хмыкнул. Он бы и разговаривать с ней не стал, но очень уж она странно улыбалась. И Витька воинственно спросил: — А тебе-то что? — Да так. Они ведь тебя съесть могут. Ам! И нету. — Эх ты, — ам! Это тебя они могут ам! А меня… ого-го! Пусть попробуют! В одной руке хлыст, в другой пистолет, — Витька вскочил на стул, — раз! Раз! По морде. А если не так, — пиф-паф — и готово. — Что готово? — Застрелю! — И не жалко? — Гм… жалко, конечно, — замялся Витька. — Я сперва понарошке застрелю. Холостым патроном. — Ах, ах, какой ты храбрый мальчик, настоящий герой, — сказала новенькая невыразимо ехидным голосочком и прыснула в ладонь. Оскорблённый Витька хотел уже дать ей по шее, но в это время прозвенел звонок и в класс вошёл Сергей Борисович — учитель русского языка. Витька показал девчонке кулак, взял портфель и подошёл к ней. — А ну-ка, подвинься, расселась тут, — прошипел он. Сергей Борисович оглядел класс и сказал: — О, нашего полку прибыло. Он отвинтил колпачок авторучки и спросил: — Как тебя зовут, девочка? — Эва Кличис, — сказала новенькая. В классе наступила такая неестественная тишина, что Сергей Борисович недоуменно поднял голову над журналом. Витька почувствовал, как краска горячей волной заливает его лицо, шею, грудь. Если можно покраснеть всему, до пяток, то Витька покраснел именно так. Он стал как спелый помидор, даже слёзы выступили. Как бы счастлив был Витька, если бы сейчас раздался треск и он провалился бы сквозь пол и дальше, дальше — до самого центра Земли! Витьке очень плохо Два дня Витька не показывался в школе. Он брал портфель, завтрак, крадучись обходил пустырь и убегал на речку Серебрянку. Весна была в разгаре. Недавно ещё затопленная луговина обнажилась. Вода сошла. В оставшихся мутных лужах плескалась плотва и краснопёрка. Витька ловил рыбу прямо руками и жарил её над костром на палочках, как шашлык. «Ну как я теперь в школе покажусь?.. Никак это невозможно, — печально думал Витька, глядя на огонь. — Эта Эва, наверное, всем уже раззвонила, какой я врун. Девчонки — они такие. Им бы только похихикать». Витька вспомнил, каким важным он был последнее время, как заврался до того, что сам стал верить своему вранью. Он замотал опущенной головой и тихо застонал от стыда. «Удеру из дому! Куда-нибудь далеко-далеко. Буду рыбу ловить, птиц стрелять из рогатки. С голоду не помру. Жаль только, львов больше не увижу и бабушка будет плакать». Витьке становилось так жалко себя, что на глаза наворачивались слёзы. «Ну, зачем я врал?! Сколько раз зарекался: не хвастай, не ври, не болтай своим дурацким языком! Эх… А Ян обещал с Тимом на прогулку взять. Вот была бы картинка: идём по улице Луначарского, народ разбегается, а мы идём себе, как ни в чём не бывало. Может быть, Ян дал бы поводок подержать. А теперь… Эва, наверное, и Яну рассказала. Он со мной и разговаривать не захочет. Скажет: «Трепач ты, Витька, знать тебя не хочу». А представление?! Вот уже на всех перекрёстках афиши висят. Ведь если я убегу, то и представления не увижу?» — терзался Витька. Он похудел за эти два дня. Тяжёлая жизнь настала для Витьки Пузырёва. Разговор с Эвой На третий день рано утром Витька вышел на крылечко, потоптался, повздыхал, глядя на туго натянутый шатёр цирка, и направился к речке. Он обогнул угол дома и нос к носу столкнулся с Эвой Кличис. Она была в чёрном свитере и узких брючках. Совсем как мальчишка. — Здравствуй, — сказала Эва. — Здравствуй, — Витька опустил глаза. — Тебя Витей зовут? — Да. — Ты заболел, Витя? — Отчего? Нет. Я здоров. — Почему же ты не ходишь в школу? Витька ковырял землю носком ботинка и молчал. — И Ян беспокоится. Говорит, что ему без тебя трудно, Цезарь стал плохо есть, — сказала Эва. — Ну да? Правда? — Витька вскинул удивлённые глаза и увидел серьёзное худенькое лицо Эвы. — А ты… ты ничего не сказала? Эва пожала плечами и отвернулась. И Витька понял: не сказала! О, это была самая лучшая девчонка на свете. Самая красивая. Витьке захотелось схватить её за руки, закружить, затормошить. Витьке захотелось расцеловать её. Впервые в жизни ему захотелось такого. Он шагнул к ней. Эва взглянула на него светлыми строгими глазами и отодвинулась. — Пошли кошек кормить, — совсем как Ян, сказала она и побежала по белесой росистой траве. Витька гикнул, подпрыгнул и понёсся за ней. Вот это была девчонка! «Я решил» — Ты куда пропадал? — ещё издали крикнул Ян. — Я уж думал, ты Африка убежал. Цезарь спрашивал: «Где Витька? Куда подевался? Не взял меня с собой Африка. Не буду кушать». Правда, Эва? — Правда, — Эва засмеялась. — Витька болел немножко, Ян. — О, болел! — Ян обнял Витьку за плечи. — Не надо больше болеть, хорошо? Яну одному скучно. И кошкам скучно. Эва всё летает, ей некогда. Скоро праздник. Начинаем. Премьера! Ян вывалил из заскорузлого от крови мешка мясо. — Завтра приезжает Карл Хансович. Надо, чтоб кошки были сытые, добрые. Чтоб не хотели кушать Карл Хансович. Витька быстро взглянул на Эву, но она безмятежно улыбалась. Её совсем не коробили шутки Яна. «Видно, у них так принято», — подумал Витька. Накормили львов. Эва просунула руку сквозь прутья и гладила Цезаря, трепала его гриву, чесала за ухом. Громадный страшный зверина закрывал глаза и ласково урчал. Совсем как кот. Ян не отваживался делать такое, а Витька и подавно. — А вдруг цапнет, не боишься? — спросил Витька. — Меня? — Эва звонко расхохоталась. Ян тоже засмеялся: — Они у неё куклы были. Один раз Эва сама Аду кусала. Ада не хотела на спину лечь. Эва злился, кусала лапу Аде. Карл Хансович очень сердился. Ада хромала. Витька недоверчиво поглядел на Эву, потом на львицу. — Правда? — спросил он. Эва кивнула. — Правда. Я ещё маленькая была. Глупая. Мне потом очень жалко было Аду. Я даже плакала. Папа меня сильно ругал. Говорил, что я мучительница. В школе Витьке здорово досталось. Он честно сказал Людмиле Антоновне, что прогулял просто так. Рыбу ловил. Людмила Антоновна рассердилась, отругала его и предупредила, что вызовет бабушку в школу, если ещё раз такое получится. — Не получится, Людмила Антоновна, честное пионерское, не получится. Я теперь буду совсем другой. Хороший. Я решил. — Что это ты вдруг? — подозрительно спросила Людмила Антоновна. Витька поглядел на Эву и тихо сказал: — Это не вдруг. Это постепенно. — Посмотрим, — весело сказала Людмила Антоновна и тоже поглядела на Эву. Драка За день до премьеры приехал Эвин папа Карл Хансович. Но Витька его не видел, он был в школе. А потом Карл Хансович репетировал — и в цирк никого не пускали. В тот день никто не тренировался. Манеж отдали Кличису. Сквозь тонкий брезент слышался львиный рёв, гулкое щёлканье бича, крики и какие-то ещё непонятные и жуткие звуки. Эва вышла из фургончика, увидела Витьку и помахала ему рукой. — Пойдём погуляем, Витя. Я сегодня свободна. — Эва, а чего они так рычат? Никогда они ещё так не рычали. Они его не съедят? — спросил Витька. — Не бойся. Не съедят. Просто не хотят работать. Они лентяи. Ты очень любишь учить уроки? — Не очень. — Вот и они не очень. — Эва рассмеялась. — Пошли гулять. Они спустились к Серебрянке. — Красивая у вас речка, Витя. Тихая, спокойная. Ты меня возьмёшь на рыбалку? — Возьму. Витька тронул Эву за руку, заглянул ей в глаза. — Скажи, Эва, тебе не страшно там, наверху? — тихо спросил он. Эва отняла руки и ничего не ответила. Потом стала рассказывать, как они с Яном ловили в Печоре навагу. Вез крючков. Просто привязывали к леске кусочек мяса, и навага так вцеплялась в него зубами, что её с трудом отрывали уже в лодке. — Такая жадная рыба! Фу! Хищник. Иногда по две вытаскивали. Одна за мясо держится, вторая — за её хвост. Ребята шли по лугу, и Эва рассказывала, что в этом году она училась в пяти школах и как это скверно — только подружишься с ребятами, глядишь, а уж надо уезжать. — Но я, видно, привыкла. Я бы, наверное, не смогла жить всё время в одном городе. Затосковала бы, — задумчиво сказала она. Витька слушал, и ему было очень грустно. Может быть, и не хорошо завидовать, но он завидовал ей тихой безнадёжной завистью. Он искоса поглядывал на неё и чувствовал себя неуклюжим и глупым. «Ну, что я ей могу рассказать? Как ловить раков? Так ей на это — тьфу! Очень ей, девчонке, это надо. Тринадцать лет сиднем просидел в своём Зареченске. Ничего не видел, ничего не знаю…» — думал Витька. Он вздохнул и начал рассказывать Эве про мимикрию. Эва внимательно слушала, а потом сказала: — Какой ты умный, Витя! А я всю жизнь вижу львов и не знала, почему они жёлтые. Витька изумлённо взглянул на неё: смеётся она, что ли? — Эй ты, девка в брюках, а ну, поди сюда, — раздался хриплый голос. Витька оглянулся и увидел двух мальчишек чуть постарше его. Мальчишки были мордастые, в плоских кепочках с пуговками и малюсенькими козырьками. Они стояли широко расставив ноги и рассматривали Эву наглыми прищуренными глазами. У одного из них на губе висел замусоленный окурок. Эва пошла им навстречу. Витька за ней. — Глянь-ка, Федька, девка в брюках! С кого сняла? С него? — мальчишка ткнул пальцем в Витьку. — Нет, это мои брюки, — сказала Эва. — Её брюки! Слышишь, Федька? Её брюки! А это мы сейчас проверим, — мальчишка протянул коротенькую, в заусеницах руку. Витька шагнул вперёд, заслонил Эву и сказал: — Не трогай её. — Шо?! — закричал мальчишка и выплюнул папиросу. — Ты слышь, Федька, защитник нашёлся. Девку защищаешь. А сопли утёр? Мальчишка протянул руку и больно дёрнул Витьку за нос. Витька оттолкнул руку, и в тот же миг ему показалось, что из его правого глаза брызнули разноцветные искры. Витька закрыл лицо руками, согнулся и почувствовал, как его очень больно ударили в ухо. Тёмная слепая ярость налила Витькины руки свинцом. Он услышал испуганный, недоумевающий голос Эвы: — Мальчики, что вы делаете? За что? И ринулся вперёд. Витька вцепился руками в новенькую куртку своего врага и что было сил ударил его головой в подбородок. Витька услышал, как у мальчишки клацнули зубы, и ещё раз ударил, и ещё. Боли он не чувствовал. Мальчишка завыл и опустился на колени. Второй, которого звали Федькой, подбежал сзади и стукнул Витьку по спине. Потом суетливыми движениями он стал оттаскивать его от своего дружка. Витька ещё раз рванул куртку так, что она затрещала, и, отпустив её, обернулся к Федьке. Видно, лицо у Витьки было такое яростное, искажённое, что Федька охнул и, как заяц, приседая, побежал прочь. Эва стояла, прижав ко рту крепко сжатые кулачки, и глаза у неё были огромные, как небо. И такой в них был страх, что Витька снова обернулся к мальчишке, готовый драться до последнего. Но тот сидел на траве, размазывал кулаком слёзы по красной физиономии и рассматривал разорванную куртку. Он тихонечко выл и приговаривал: — Куртку порвал, бешеный… Новенькую куртку… мою куртку… Как я теперь домой покажусь? Я тебя просил рвать? Просил, да? Эва подошла, схватила Витьку за руку, и они побежали по лугу. — Я тебя ещё поймаю, конопатый. Погоди, погоди! — закричал мальчишка. Витька попытался остановиться, но Эва обхватила его за шею и прошептала: — Витенька, не надо! Бежим скорее. Он дурак. Они спустились к самой воде. Эва намочила платок и приложила к Витькиному глазу. Витька сопротивлялся для виду, но ему было приятно, что Эва заботится о нём. Да и больно было здорово. Под глазом растёкся большущий синяк. Глаз заплыл и плохо открывался. А ухо стало толстое, как оладья. — Зачем они так? Ну, зачем? Что мы им сделали? Дураки противные, — говорила Эва, и в глазах её дрожали слёзы. Витька разрешал ухаживать за собой, молчаливый и суровый, как и подобает бойцу. — Тебе больно, Витька? Бедненький глаз, бедненькое ухо, — приговаривала Эва. — Ерунда. Ничуть не больно, — отвечал Витька, еле удерживаясь, чтобы не зареветь. Но реветь было никак невозможно. — Ты очень храбрый, Витька. Ты смелый и хороший, — тихо сказала Эва. Витька покраснел и почувствовал чуть ли не нежность к тем двум дуракам, из-за которых вышла вся эта история. И вот наконец наступил великий день. Все цирковые люди, от сторожа до директора, ходили какие-то необычные — торжественные и светлые. Все были очень вежливы. Никто не бранился, никто не поддразнивал доверчивого Яна. Казалось, звери тоже чувствовали приближение торжественной минуты. Даже верблюды, эти унылые существа, ожили и казались весёлыми и бодрыми. Что-то такое игогокали по-своему. А может быть, это оттого, что появился их собрат — одногорбый верблюд-дромадер. Этот был полон спеси и презрения к окружающим. Сразу чувствовалось — редкий экземпляр. Витька увидел наконец Тима. Ян торжественно под вёл его к клетке, стоящей метрах в пятидесяти от клетки львов. — Чтобы лев не нервничал, — пояснил Ян. — Тиму плевать, а кошки злятся. Не любят. Витька ожидал увидеть большого медведя, но он никак не думал, что Тим такой громадный. — Вот это зверина! — прошептал Витька. — А что тебе Ян говорил! — Смотри, Ян, у него глаза совсем человеческие. Ты погляди, ну! — Правда? Вот молодец, Витька, показал Яну Тима. А я его ни разу не глядел, — серьёзным голосом сказал Ян. Витька насупился. Ян обнял его за плечи и сказал: — Дуться не надо. Тим всё понимает. Он, ну… как тебе говорить… он полчеловека. Скоро мы с тобой научим его разговаривать — и он будет совсем человек. — А ты его учил, Ян? — Учил. — Ну и как? — Ничего не вышло. Все смеются, — сокрушённо вздохнул Ян. — Понимаешь, Витька, кажется, уже сейчас… вот-вот… ещё немножко — и он скажет. «Ну, — кричу я ему, — Тим! Давай, давай! Разговаривай со мной!» А он смотрит, как… как вот ты смотришь, открывает пасть… и ревёт. Не может. Наверное, я его плохо учил. Витька глядел на чёрного могучего зверя, и ему казалось, что медведь действительно всё понимает. Тим выставлял вперёд круглое маленькое ухо, верхняя губа у него вздрагивала. — Гляди, Ян, он улыбается! — Это он умеет, — серьёзно сказал Ян. Ян ничего не спрашивал о синяке под глазом. Ждал, когда Витька сам расскажет. Но Витька помалкивал. Зато в школе его сразу обступили. Девчонки ахали, а ребята поглядывали на синяк с молчаливым почтением. Витька и в школе ничего не рассказал. Хоть его так и подмывало описать свою победу над двумя хулиганами героическими и яркими красками. Уже и слова были готовы подходящие, так и вертелись на кончике языка. Но он промолчал. Витька решил стать немногословным, строгим и суровым. Настоящим мужчиной. А настоящий мужчина не может быть хвастуном. Молчать было очень трудно. Гораздо труднее, чем победить двух мальчишек. Эва пришла только к третьему уроку. Она принесла двадцать одну контрамарку. Чтобы никому не было обидно. Гвалт стоял такой, что прибежали ребята из соседних классов. — Повезло вам, — завистливо говорили они, — вот уж повезло! — Приходи пораньше, Витя. Мой номер четвёртый. Я тебя усажу в первый ряд, — сказала Эва. Витька кивнул. — Бедненький глаз. Болит? — спросила Эва и погладила Витьку по щеке. Витька испуганно отшатнулся и быстро поглядел по сторонам, смущённый и покрасневший. Но было уже поздно. Все заметили. А Танька Орешкина даже подскочила за партой и стала что-то быстро шептать на ухо Варюшке Сперанской, кося глазами на Витьку и Эву. «Сплетничает, коза», — подумал Витька и отодвинулся от Эвы. Эва взглянула на него недоуменно и обиженно, медленно опустила голову, и щёки её заполыхали пунцовым румянцем. Витьке стало стыдно. Он тронул Эву за локоть, но она отдёрнула руку и быстро прошептала: — Не трогай меня. Не смей. Витька спрятал руки под парту и уставился в одну точку — на выщербленный угол классной доски. На душе у него стало скверно и холодно. Витьке казалось, что между ним и Эвой внезапно выросла глухая прозрачная стена. Кажется, вот она, Эва, рядом, а дотронуться до неё нельзя. И сказать ничего нельзя — не услышит. Витька почувствовал, как уходит, растворяется, словно дым, что-то очень хорошее, необычное и светлое. И виной тому он, Витька, — глупый человек. Представление Цирк сиял огнями. Издали, на фоне чёрного вечернего неба, ярко освещённый изнутри шатёр казался игрушечным китайским фонариком. Витька незаметно пробрался на самый верхний ряд. Он сидел, упираясь спиной в брезент, в уголке рядом с помостом для оркестра и разглядывал оттуда зрителей. Толпа постепенно заполняла цирк, гомонила, смеялась. Люди были празднично одеты, радостны и возбуждены. Витька с трудом узнавал знакомых. Пришли все его одноклассники. Толкаясь, уселись в первом ряду. Пришли многие учителя. Людмила Антоновна была с мужем — военным лётчиком. Ян привёл Витькину бабушку, сам усадил её, внимательно оглядел ряды зрителей, покачал, по своей привычке, головой и ушёл. «Меня искал, — подумал Витька. — Сейчас ко львам пошёл. А я здесь сижу. Один. А как она на меня посмотрела! Будто я её ударил. Дурак я! Кого испугался — Таньку-сплетницу!» Витька крепко потёр руками лицо. Щёки были горячие-горячие. Весь день он не переставал думать о том, что произошло в классе. Он злился на себя, на Эву. «Подумаешь, цаца какая! Тоже мне, разговаривать не хочет! Не больно-то и нужно. Плевать я хотел. Переживать ещё из-за какой-то девчонки», — хорохорился он. Но тут же вспоминал тоненькую весёлую Эву и думал, что Эва хоть и девчонка, а дружить с ней интересней, чем с любым мальчишкой. Таких девчонок, наверное, больше и нету. Очень плохо было Витьке, скверно и тягостно. Он чувствовал себя одиноким и всеми забытым. «И ведь как будто ничего особенного не произошло, — рассуждал Витька. — А если подумать, то я струсил, а ещё выходит, что я об Эве плохо подумал. Наверное, она так и считает». Витька покусывал кулак и снова и снова перебирал в памяти сегодняшнюю историю. Неожиданно грянула музыка. Занавес распахнулся, и на манеж вышли артисты — парад. Клоун Сенечка Куров, в клетчатых широченных штанах и огромных ботинках, ехал в колеснице, запряжённой верблюдами. Артисты строем шли сзади. Витька вглядывался в них, но Эвы не было. «А вдруг она заболела? Или с ней случилось что-нибудь?» — встревожился Витька. Артисты сделали два круга по манежу и ушли. Высокий худой человек в строгом чёрном фраке — директор цирка — поздоровался с публикой и объявил первый номер. Представление началось. Собаки играли в футбол. Рыжие боксёры с коротко обрубленными хвостами яростно гоняли воздушный шарик. Они были в трусиках, с номерами на спинах. Боксёры цапали друг друга за трусики, стягивали их, прокусывали шарики. В воздухе стоял лай, визг и хохот. Во всём цирке, наверное, один Витька не смеялся. Потом вышел жонглёр. Вверх полетели длинногорлые бутылки, тарелки, шарики. Всё больше и больше. Будто у жонглёра десять рук. Даже страшно было. Казалось, ещё секунда, и всё это загремит и свалится ему на голову. Но всё обошлось, и счастливый, раскрасневшийся жонглёр вприпрыжку ускакал за кулисы. Третьего номера Витька почти не видел, — так он волновался, ждал выхода Эвы. Каких-то два толстых дядьки тренькали на гитарах и что-то пели дурашливыми голосами. Один зачем-то был обсыпан мукой. И вот, наконец, настала тишина. В цирке погас свет, наверху вспыхнули два ярких прожектора, скрестились на манеже. Оркестр заиграл что-то красивое и таинственное. Тихо-тихо. Медленно раздвинулся занавес, и в ярком пятне света появились двое мужчин и Эва. Витька сначала даже не узнал её. Она показалась ему совсем взрослой. Золотистые волосы рассыпались по плечам, лицо было строгое и сосредоточенное. Она была похожа на пажа из книжек о королях и принцессах. Все трое были в одинаковых, переливающихся разноцветными блёстками купальниках. Сверху спустилась верёвочная лестница. Эва подошла к ней, взмахнула рукой и начала быстро подниматься туда, под самый купол. За ней пошли её партнёры. Потом они стали раскачиваться на трапециях. Всё шире, шире. Прожекторы метались за ними. Эва казалась стремительной звёздочкой — такой же яркой и далёкой. Вдруг она отпустила трапецию, изогнувшись, пролетела по воздуху как птица и в последний миг, когда, казалось, она должна была неизбежно упасть и разбиться, её подхватил за руки один из мужчин, и они стали на узенькую площадку, улыбающиеся, с протянутыми к зрителям руками. Весь цирк облегчённо вздохнул, а Витька утёр пот со лба. «Хоть бы скорее кончилось, хоть бы скорее», — подумал он. Но это было только начало. Эва перелетала из рук в руки, легко и свободно переворачивалась в воздухе, будто играла. И всегда попадала с поразительной точностью туда, где её ждали надёжные, цепкие руки партнёров. Потом музыка умолкла, тревожно зарокотал барабан, и все люди притихли и насторожились. Было тихо-тихо. Только скрипели трапеции да рокотал барабан. Эва раскачивалась так, что прожекторы не поспевали за нею. Она вырывалась за границу света, исчезала в темноте и снова появлялась стремительная, как снаряд. Последний раз метнулась она кверху и отпустила трапецию. Она сжалась в упругий блестящий комок, несколько раз крутнулась в воздухе и резко остановилась уже на площадке, между двумя мужчинами. — Опля! — раздался её голос. Сразу же вспыхнул свет и загремела музыка. Цирк грохнул такими овациями, что, казалось, ещё немножко — и брезентовый шатёр развалится. Люди вскакивали, кричали. Витька орал во всё горло. Он колотил ладонями по спине сидящего впереди дядьку, а тот ничего не замечал и тоже кричал. Потом Витька опустился на скамейку, счастливый и такой усталый, будто это он выступал сейчас, а не Эва. Объявили антракт. Народ повалил на улицу, а Витька, расталкивая всех, стремительно выскочил на манеж, пулей пролетел мимо удивлённых униформистов и вбежал за кулисы. Эва сидела на каком-то ярком ящике, устало опустив руки, бледная и маленькая. Вокруг неё толпился народ. Все что-то говорили, хвалили её, а она смущённо улыбалась и тревожно искала кого-то глазами. Эва увидела Витьку и поднялась. Артисты, озабоченные своими выступлениями, скоро разошлись, и они остались одни. Витька робко подошёл и сказал: — Эва, ты… ты такая… лучше всех. А я дурак. Эва улыбнулась и осторожно дотронулась пальцем до Витькивого синяка. Ловля раков Начались каникулы. Одноклассники все разъехались. Кто куда. Витька остался в городе. Бабушка ворчала: — Оболтус ты, Витька. Вон посмотри на Эву. Работает девчонка такую страшенную работу, а как учится! У неё-то небось троек в табеле нету. А у тебя? Смотреть тошно. — А что? Подумаешь — три трояка! Экая важность, — оправдывался Витька. А Ян говорил: — Ничего, Витька, поправишь. Башка твоя варит. Ты ведь не дурак? Вот и Тим говорит — не дурак. Правда, Тим? Тим урчал и кивал головой. Добрый человек Ян. И Тим добрый. Витька стал в цирке совсем своим человеком. Сенечка Куров, самый серьёзный человек среди артистов, который умел делать всё что угодно, учил Витьку показывать фокусы. Даже смешно, как всё оказывалось просто, когда знаешь секрет. Ну, просто курам на смех. А народ смотрит и удивляется, — думает, чудо. Да и Витька раньше так думал. Конечно, Сенечка показывал ему самые простые фокусы. Рано-рано утром Витька уже был у фургона Кличисов. Тут как тут. — Эва, твой бессонный рыцарь пришёл. Пора вставать! — весело кричал Карл Хансович. Витька сперва немножко боялся его, но потом привык. Карл Хансович был человек весёлый и насмешливый. Иной раз так подковырнёт — хоть плачь. Но Витька не обижался. Он знал: это не со зла. Эва выбегала заспанная, со следом подушки на щеке. — Здравствуй, засоня, айда купаться, — говорил Витька. И они бежали на речку. Однажды Витька взял Эву с собой раков ловить. Он шёл вдоль берега и запускал руки под камни. Раков не было. — Куда ж они подевались, черти? — ворчал Витька. — Их, наверное, здесь и нету. А может быть, у них собрание. Или все в цирк пошли, — смеялась Эва. — Витька, а у раков есть цирк? — Конечно есть. Как же без цирка? — говорил Витька. — Вот бы отыскать его! Вдруг он нащупал сразу двух раков. Он отдёрнул руку. Потом нашёл их снова, решительно взял за спинки и швырнул на берег, к ногам Эвы. И тут случилось удивительное. Эва отпрыгнула и так завизжала, что Витька вздрогнул. Он выпрямился, уставился на Эву и изумлённо подумал: «Боится! Раков испугалась. Под куполом не боится, а раков испугалась. Ну и чудеса!» А Эва стояла, прижав к щекам ладони, и кричала тоненьким голосочком: — Ой, ой, они шевелятся! Витька, они шевелятся! Скорей убери их, убери! Витька так хохотал, что свалился в воду. Он посадил себе на ладони зеленовато-серого усатого рака и долго уговаривал Эву дотронуться до него. Эва тоже смеялась, но рака трогать не стала. — Вот смешная, — сердился Витька, — боится, как девчонка. — А кто же я? — тихо спросила Эва. Витька растерялся, бросил рака и смущённо пробормотал: — Ну, ты… какая ж ты девчонка… ты — Эва. Кор-де-парель В цирке появилась новая артистка. И всем она сразу понравилась. Никак не мог Витька этого понять. Будто все ослепли. Даже Эва. Только и слышишь целый день: «Ах, Аллочка! Ах, какая она красивая! Какая она стройная! Как она естественно держится!» От этих «ахов» Витьке тошно становилось. Невзлюбил он её, и всё тут. Красивая! Это надо же! Нос обляпан веснушками. Рот до ушей. Ходит с прищуренными глазами, длинная, как верста. А на голове не понять что — какая-то рыжая куча. А Сенечка Куров ну просто совсем с ума сошёл — так и вьётся вокруг неё, так и вьётся. Прямо наизнанку выворачивается. Как скажет ей что-нибудь, так она аж присядет от хохота, все зубы наружу. И фокусам Сенечка Витьку перестал учить. Некогда ему теперь. Ну, никак Витьке этого не понять. Он пожаловался Яну. Но Ян как-то непонятно хмыкнул и сказал: — Ничего ты ещё не понимаешь, Витька. Маленький ты ещё. Она красивая. И артистка — во! — Ян поднял большой палец. — Я знаю. Вот и Ян туда же — хвалит. Фамилия её — Бурадо. Но Витька разнюхал, что никакая она не Бурадо, а просто Бурдюкова. Номера её Витька ещё не видел, но и номер тоже с вывертом, с каким-то непонятным названием — кор-де-парель. Вообще-то, честно говоря, Витьке было бы наплевать и на Бурадо-Бурдюкову и на всякие кор-де-парели, если бы она держала язык за зубами. А то сама-то намного ли старше Эвы и Витьки — год назад цирковое училище окончила, а воображает, как будто ей сто лет. Про Витьку сказала Сенечке Курову: «Какой смешной надутый мальчик». А Сенечка, тоже хорош гусь, что-то шепнул ей, показав глазами на Эву, и оба заулыбались. Но самое ужасное Витька услышал во время Эвиного номера. Весь цирк, как всегда, волновался, замирал в опасных местах, радовался, когда Эву подхватывали партнёры, одна Бурадо-Бурдюкова сидела спокойная, как деревянный идол, и непонятно улыбалась. После номера сказала своей соседке: «Работа чистенькая, но очень уж всё традиционно. Поисков не видно. Это ничего: девчонка-то совсем ещё маленькая — детский сад какой-то. А работает неплохо. Даже удивительно». Витька взвился, будто его укололи. Он даже не стал разбираться, какие слова были сказаны. Одно то, что какая-то неизвестная Бурдюкова посмела говорить в таком снисходительном тоне об Эве, о его Эве, привело Витьку в ярость. Но… что поделаешь?! Не драться же с ней. «Ну, погоди, — думал он, — погоди же! Я тебе покажу, ты у меня узнаешь, фифа! Свистеть-то я умею. Пусть из цирка выведут, но я тебе покажу «детский сад»!» На следующий день вторым номером объявили Аллу Бурадо. Витька сидел весь напружиненный, ершистый и ждал, когда же будет кор-де-парель. Но на арене ничего не сооружали. Униформисты не тащили никакой аппаратуры. Только с колосников купола свисала толстая белая верёвка. Даже не верёвка, а канат. В Витькину руку толщиной. А потом оркестр заиграл какую-то медленную и надрывную мелодию, и на манеж вышла Бурадо-Бурдюкова. Она шла на высоченных каблуках, покачиваясь, как водоросль в воде… Подпрыгнула, ухватилась за канат и без всяких видимых усилий полезла по нему вверх. Длинная и тонкая, она обвилась как змея вокруг каната и начала выделывать фантастические штуки. Казалось, что она ничего не весит. Казалось, стоит ей взяться за канат двумя пальцами — и этого достаточно, чтобы всё её большое тело горизонтально легло на воздух, как на перину. Свои трюки она делала как-то лениво, будто нехотя. И всё время сонно и снисходительно улыбалась. И удивительно: из-за этих плавных движений, из-за этой странной заунывной музыки канат исчез, его никто не замечал. Бурадо висела в воздухе, как космонавт в невесомости. Это и был кор-де-парель. Витька так оторопел от всех этих штучек, что совсем позабыл, зачем он пришёл. Он ведь собирался освистать её! Но — странное дело — ему совсем не хотелось этого. Витька попытался разозлиться. Он вспомнил и «смешного надутого мальчика», и «детский сад», и прищуренные глазки, но… не разозлился. Не мог он на неё сейчас злиться, потому что Бурадо в это время делала вообще что-то невероятное. Даже униформисты рты пораскрывали. Она заплела одну ногу вокруг каната, другую вытянула вдоль него на шпагат и разжала пальцы. Руки плавно пошли вниз, тело сложилось и прильнуло к ноге, и она повисла вниз головой, как летучая мышь. Вытянулась в струнку, слилась в одну линию с канатом. Что ни говори — это было здорово! Когда она снова приняла нормальное положение (если только на болтающемся канате может быть нормальное положение), Витька облегчённо вздохнул вместе со всеми. Бурадо пропустила канат сзади, оперлась на него спиной и небрежно легла на воздух, по-прежнему сонно улыбаясь. И тут Витька разозлился на неё. Он и сам не очень-то разобрался за что, но, наверное, за эту улыбочку, и за ленивые движения, и, главное, за то, что эта фифа после всех удивительных штук, которые она показала, имела полное право о любом номере и артисте говорить снисходительно. Даже об Эве. И Витька свистнул. В напряжённой внимательной тишине свист прозвучал резко, как удар шамбарьера — хлыста, которым подгоняют лошадей. И в это мгновение Бурадо потеряла свою невесомость. На один коротенький миг она грузно сорвалась вниз. Совсем на немного. Чуточку. На какие-то десять-двадцать сантиметров. И тут же снова застыла в лёгкой и непринуждённой позе. И выражение лица у неё ни капельки не изменилось. Будто ничего и не было. Но весь цирк и Витька тоже увидели, как на её спине появилась багровая полоса, оставленная грубым канатом. Витька сжался, как нашкодивший котёнок, которого вот-вот ударят. Цирк грохнул возмущённым криком. Люди оглядывались, отыскивая свистуна. Потом, не найдя его, зааплодировали мужеству и выдержке Бурадо. Наверное, ей было очень больно, но она показала ещё несколько трюков и только тогда спрыгнула на манеж и медленно пошла за кулисы. А на спине её пылала красная полоса. Витька выбрался на улицу. Он не стал дожидаться Эвиного номера. Не мог он на неё глядеть. Он бродил вокруг цирка, как слепой, натыкаясь на растяжки, на столбы, и переживал всё заново. Снова видел лёгкую Бурадо, которая на одну страшную секунду перестала быть лёгкой, снова слышал грозный крик зрителей и зажимал уши руками. Внезапно он представил, что такой же вот дурак, как он по глупости, из озорства, может так же напугать Эву, когда она летит под куполом цирка, и Эва промахнётся, не поймает рук партнёра. О-о-о! Витька остановился и застонал сквозь стиснутые зубы. Потом он пошёл к фургону Кличисов и сел на ступеньку. Сидел и ни о чём не мог думать. Он был весь какой-то пустой. Как мяч, который проткнули. А потом пришла Эва. Витька издали услышал её шаги и вскочил. Отошёл в тень. Было темно, и Витька не мог хорошенько разглядеть Эвино лицо. Оно смутно белело перед ним. Эва долго молчала. Издали сквозь брезент слышался смех и голос Сенечки Курова. И было странно, что где-то могут смеяться люди. Высоко в небе упала звезда. Она коротко скользнула жёлтой чёрточкой по круглому небу и сгорела. И Витька по привычке подумал, что хорошо бы загадать желание. Но не успел. Ему стало тоскливо и страшно. Лицо Эвы качнулось. Она быстро прошла мимо Витьки, легко взбежала по ступенькам и захлопнула за собой дверь… И Витька понял, что она знает. И ещё он понял, что ни за что на свете не признается ей. Потому что если об этом заговорить, они никогда уже не смогут дружить, как прежде. Просто она должна понять, что он никогда больше так не поступит. А если не поймёт, тогда говори не говори — всё равно не поможет. Слишком это серьёзно. Не шуточки. Слова тут не нужны. «Мне уже не больно» Эва не любила, чтобы смотрели, как она репетирует. Но в этот раз Витька всё-таки пришёл в цирк. Он попросил, и Эва ему разрешила. Он помогал натягивать сетку. Дело это было непростое. Надо, чтобы вся площадь сетки была натянута равномерно. Но и сильно перетягивать было опасно: о жёсткую сетку запросто можно было разбиться. Всем этим премудростям учил Витьку Ян. В общем-то, к сеткам, трапециям и тренировкам гимнастов он никакого отношения не имел. Но там была Эва, и Ян не мог допустить, чтобы её страховал кто-нибудь другой. — Ян её ух как знает. Всегда была чертёнок. Ян её колясочка возил. Из колясочка тоже падала, — говорил Ян. Он смешно выговаривал букву «ч». У него получалось «шертёнок», «колясошка». Как-то Витька спросил: — Ян, а где Эвина мама? Лицо Яна сразу сделалось хмурым и печальным. Он долго молчал, потом сказал одно только слово: — Разбилась. И снова замолчал надолго. Витька думал уже, что Ян забыл о нём, но Ян снова заговорил. Каким-то глухим, непохожим голосом. — Карл Хансович очень плакал. И Ян плакал. Эва не понимала. Она была во-от такая — маленький, маленький. Потом подросла, узнала, Карл Хансович не хотел, чтобы Эва цирк работала. Запрещал. Она всё равно стала. Как мать. Большой разговор был. Карл Хансович кричал. Эва плакала. Всё равно стала. Такая она, Эва, — ласково закончил Ян. До этого разговора Витька удивлялся: почему Карл Хансович никогда не смотрит выступления Эвы? Он заметил, что, как только объявляли Эвин номер, Карл Хансович совсем уходил из цирка и сидел в фургончике, пока выступление не кончится. «Как же он боится за неё, если даже глядеть не может?! — думал Витька. — А я-то считал, что он только о своих зверюгах и думает». Эва репетировала новый номер. Конечно, Витька и раньше знал, что нужно много работать, чтобы выступать так, как Эва. Но только теперь, поглядев на её тренировку, он понял всю тяжесть этой работы. Та лёгкость, с какой Эва летала под куполом, когда казалось, будто это очень просто, будто это получается само по себе, доставалась тяжким трудом. Витька смотрел, как Эва десятки раз повторяет какое-нибудь движение, какое у неё при этом напряжённое, заострившееся лицо, и не понимал, откуда в этой маленькой хрупкой девчонке столько силы и упорства. Он спрашивал её об этом, но она молчала или переводила разговор на другое. И только однажды она просто ответила: — Я очень люблю это, Витька. Витька хорошо запомнил, как ему стало нестерпимо стыдно тогда. Он почувствовал себя совсем слабым сопливым мальчишкой. И мысли свои запомнил. Витька подумал тогда, что он бездельник. Глупый и ленивый бездельник. И жизнь его идёт неторопливо и спокойно, как у сонного судака. Одно у него дело — учиться, и то он делает через пень-колоду. В последнее время бабушка заметила, что Витька стал какой-то на себя не похожий — тихий и задумчивый. Она даже испугалась — не заболел ли. А пугаться было нечего. Бабушка могла радоваться. Эва плавно перевернулась в воздухе, красиво прогнувшись и распластав руки. Витька залюбовался ею. Вновь, уже в другую сторону, полетела она, снова раскинула руки на миг, в высшей точке полёта остановилась, как бы повисла в воздухе и… не достав нескольких сантиметров до рук партнёра, камнем упала вниз. Витька сжался от ужаса. Но Эва бесшумно коснулась сетки, мягко подпрыгнула два раза и соскочила на манеж. Лицо у неё было бледное, на плече виднелся красный ромб — след от сетки. Витька с шумом выдохнул воздух и встал. — Хватит, Эва! Надо кончать. Хватит. Устала ты, — крикнул Ян. — Действительно, Эвочка, довольно. Завтра доработаем, — сказал один из партнёров. Но она упрямо вздёрнула подбородок и молча полезла по лестнице. Витька почувствовал, как тело его напряглось, а в животе под ложечкой разлился холодок. Он тревожно взглянул на Яна, и тревога его увеличилась. Ян стоял, вцепившись в край сетки, тоже весь напрягшийся, будто он держал на спине что-то очень тяжёлое. Эва начала раскачиваться. Быстрее, быстрее. Она достигла невидимой, известной одной ей точки, и разжала руки. И сейчас же Витька каким-то шестым чувством понял, что она не достанет до протянутых к ней рук. Он вскочил, всем телом следуя за полётом Эвы, стараясь помочь ей, передать хоть частицу своей силы. Эва снова застыла в воздухе совсем рядом с перекладиной. Видно, понимая, что не дотянется, она сделала судорожное некрасивое движение и второй раз ахнула вниз. Падала она наклонно к сетке, на самый её край; вскользь ударилась об неё, подскочила и упала на манеж. Витька заорал и бросился к ней. Ян был уже там и держал Эву на руках. Она лежала, безжизненно запрокинув голову с закрытыми глазами. Ян осторожно положил её на манеж, приподнял ей голову. Эва будто во сне почмокала губами и открыла глаза. — Папе не говорите. Только папе ничего не говорите, — быстро пробормотала она и попыталась приподняться. Она оперлась на руку, застонала и снова легла на тырсу. Ян поднял её. — Рука! Что-то с рукой, — сказала Эва. — Молчи уж, девчонка, — яростно прошипел Ян и что-то добавил по-латышски, — наверное, выругался. Эва улыбнулась и здоровой рукой обняла его за шею. — Всё в порядке, Ян. Ты не бойся. И ты, Витька, тоже не бойся. Мне уже не больно. Все люди хорошие Эва вывихнула руку. В плече. Все очень жалели её. Один Карл Хансович, казалось, был доволен. Он ходил весёлый, улыбающийся и насвистывал громкие марши. Витька как-то не выдержал и враждебно сказал: — Чему тут радоваться? Не понимаю. Карл Хансович взъерошил ему волосы и весело сказал: — Правильно. Ничего ты не понимаешь, бессонный рыцарь. Ты глупый. Я теперь недели две буду спокойно спать. А ты? Витька улыбнулся и ответил: — И я. — Ну, то-то же! Эва ходила с подвязанной рукой. Они с Витькой целыми днями теперь пропадали на речке. Забрасывали удочки и разговаривали. Вернее, почти всё время говорила Эва. Витька слушал. Ей было о чём рассказать. Глядя, с каким вниманием слушает её Витька, она делала это с удовольствием, А он боялся перебивать и только изредка спрашивал о чём-нибудь. Когда рыба клевала, Витька злился, потому что Эва умолкала и азартно глядела на поплавок. Он даже жульничал и нарочно не насаживал червяков. Делал вид, что насаживает, а сам забрасывал удочки с голыми крючками. Особенно любил он слушать о море. — Какое оно? — спрашивал он. И Эва немножко терялась. — Не знаю. Сразу и не скажешь, — задумчиво говорила она. — Оно большое. Такое большое-большое. И синее. И очень красивое. И доброе. Оно качает на волнах. Ласково-ласково. Витька представлял себе синее море с белым треугольником паруса, — такое он видел на картинке. И другое — бурное и могучее, — такое показывают в кино. И они надолго умолкали, каждый думал о своём. — Счастливая ты, Эва, — говорил Витька, — ты всё видела. — Ты тоже увидишь, Витька. Тебе даже лучше. Ты всё можешь увидеть в первый раз. Даже море. Я тебе завидую. Витька недоверчиво хмыкал, а Эва кивала головой и говорила: — Правда, правда, завидую. Я бы очень хотела в первый раз увидеть море. Это так здорово! Но я уже не могу. Я уже видела. — Смешная ты! Как же можно такому завидовать? — говорил Витька, а сам удивлялся мысли, что незнание чего-нибудь может обернуться другой, неожиданной стороной. Однажды к ним подошёл тот самый мальчишка, с которым подрался Витька. Он сел рядом с ними и сказал: — Привет. — Привет, — ответил Витька и насторожился, весь подобрался. — Чего же ты сразу не сказал, что вы из цирка? Витьке очень польстило это «вы», но он осторожно спросил: — А что бы тогда было? — Ничего бы не было — драки не было. — Почему? — А так… Уважаю циркачей. За смелость. Он помолчал, потом добавил: — А с Федькой я больше не вожусь. Он трус. Я его отлупил. Эва улыбнулась. Мальчишка тоже заулыбался и оказался симпатичным парнем. — А я видел, как ты летаешь, — уважительно сказал он Эве. — Приходите ко мне туда, — мальчишка махнул рукой, — где мы с ним это… Ну, вы знаете куда. У меня лодка есть. Покатаемся. — Придём, — сказала Эва. Мальчишка встал. — До свиданьица, — сказал он и, уходя, с почтением посмотрел на Эвину перевязь. — Вот видишь, какой он хороший. Все люди хорошие. Только иногда не знают про это, — сказала Эва. Витька кивнул и улыбнулся. Очень приятно жить в мире, где все люди такие хорошие. Бедный Тим Каждый вечер Эва и Витька ходили в цирк. Задолго до начала представления они усаживались на самые лучшие места — в первом ряду, напротив входа за кулисы, и Эва рассказывала Витьке всякие цирковые истории. Чего только Витька не наслушался! Оказывается, солидная большая тётя, которая показывает собачий футбол, выступала раньше с таинственным и мрачным номером. Женщина-паук! Так он назывался. Когда-то этот номер был в моде. Народ валом валил. Женщина висела в воздухе — голова её, а туловище паучье — и отгадывала, какие предметы передавали зрители её партнёру. И всё это с завязанными глазами. Ужасно таинственно. Прямо-таки страсти-мордасти. А на самом деле этот фокус был проще простого. Чистое надувательство. Всё дело было в зеркалах — они так ловко ставились под углом, что казалось, будто она висит в воздухе, вернее, в центре верёвочной паутины — тряпочное паучье туловище и её голова. А уж отгадывать предметы было и того легче. Она по вопросу партнёра уже знала, что это: портсигар, платок или авторучка. Просто на каждый предмет, который обычно люди носят в кармане, был придуман свой вопрос. — Что у меня в руке? — Портсигар. — Говорите, что это? — Спичечный коробок. — А это? — Паспорт. И так далее. Смех, да и только. А важный высокий директор много лет был клоуном. Потешал народ. Сейчас и не подумаешь — такой он серьёзный. Как лорд — во фраке. Витька слушал, ахал от удивления, а Эва смеялась и говорила: — Ты хороший зритель, Витька. Замечательный. Тебе всё интересно. Таких фокусники очень любят — тебя приятно надувать. Витька смущался. Ему и верно всё было интересно. Даже когда его надували. Он изумлялся и недоумевал, когда Сенечка Куров смешно кувыркался, падал, прыгал, а потом преспокойно вытаскивал из-под полы своего оранжевого пиджака большущий аквариум с золотыми рыбками. Эва прямо-таки заходилась от хохота, глядя на Витькины вытаращенные глаза. — Как же это он? — спрашивал Витька. — Неужели не видишь? — Не вижу. — Ну, тогда не скажу, а то тебе неинтересно будет, Витька на минуточку обижался, но дуться долго не мог и снова ахал, волновался, хохотал. Только когда объявляли номер воздушных гимнастов, он затихал и украдкой поглядывал на Эву. Она сидела печальная и какая-то виноватая. Её партнёры выступали теперь вдвоём, и это был не очень-то интересный номер. И свет не гасили, и не рокотал барабан. Витька, как мог, утешал её. — Ну что ты, Эва? Ты же не виновата. Чего ж ты как прибитая? — говорил он. — Я знаю, Витька. Только мне всё равно плохо. Им тяжело одним. — Подумаешь, тяжело! Такие здоровенные дядьки. Не помрут. — Ничего ты не понимаешь, Витька, — вздыхала Эва, — и папа не понимает. Вернее, папа-то понимает, только он радуется, что я не выступаю. И нарочно говорит, что номер без меня ещё лучше. Ну, такого Витька не мог уж допустить. Даже если это говорил Карл Хансович. — Ещё чего! Да на них без тебя и глядеть неохота. Ты не верь. Он просто шутит, — горячился Витька. — Правда? — Эва смущённо улыбалась, и Витька видел, что она всерьёз, по-настоящему радуется его словам. — Но они хорошие гимнасты, это ты зря, — спохватилась она. В тот вечер Эва пришла только ко второму номеру, очень серьёзная и озабоченная. — Что-то с Тимом неладно, — сказала она, — не хочет слушаться. Злится. Папе пришлось надеть ему намордник. В первый раз. Я боюсь. Она взяла Витькину руку, и он почувствовал, что пальцы у Эвы холодные, как ледышки. По Эвиному голосу Витька понял, что это очень серьёзно. Она ещё ни разу так не говорила. — А Ян что? — спросил Витька. — Ян молчит. И хмурится. Я боюсь, Витька. — Не надо. Слышишь, Эва? Не бойся! — поспешно заговорил Витька. — Ну чего бояться? Тим ведь в наморднике. И потом, он добрый, Тим. Совсем ручной. Вы же его все из бутылочки кормили. — Да, кормили. А теперь он стал большой. И неспокойный. Глаза у него непонятные и страшные. С зелёными огоньками. — Подумаешь, с зелёными! У меня тоже в темноте бывают с зелёными. А я ведь не страшный. — Ты не страшный. Ты — Витька, — Эва улыбнулась. — Вот видишь! — обрадовался Витька. — И Тим не страшный. Просто у него плохое настроение. У всех ведь бывает иногда плохое настроение. — Да. Только не у всех такие лапы и когти, — ответила Эва. — Вот бы мне такие! Все бы меня боялись. Р-р-р! — зарычал Витька. На них зашикали. — Не хулигань, мальчик. Ты чего урчишь, как медведь? — строго спросила Витькина соседка. Эва низко опустила голову, плечи её вздрагивали от смеха. — Видишь, как похоже, — шепнул Витька. Ему было радостно оттого, что Эва немножко успокоилась. Витька глядел на манеж, смеялся шуточкам Сенечки Курова, а сам всё время с тревогой думал о Тиме. Если Ян молчит и хмурится, — это нехорошо. Плохо это. Представление шло к концу. Приближался последний номер — Кличиса. Униформисты стали огораживать манеж решётками. Делали они это быстро и ловко. Публика галдела, ела мороженое, громко перекликались знакомые. Эва снова заволновалась, и Витька уже не смог отвлечь её. Слишком он сам тревожился. Видно, Эва чувствовала это. — Карл Кличис! — высоким металлическим голосом выкрикнул директор. Громко и весело заиграл оркестр. Зрители захлопали в ладоши, и на арене появился Карл Хансович. Он был в лакированных высоких сапогах, брюках с лампасами и короткой курточке. Карл Хансович поднял руки — приветствовал публику. Потом громко щёлкнул бичом, где-то в глубине цирка раздался низкий глухой рёв, и на манеж выскочили львы. Ослеплённые ярким светом, они резко остановились, взрыхляя лапами тырсу, заметались по арене, подстёгиваемые звуками музыки и щёлканьем бича, потом нехотя уселись на тумбы. Всякий раз при выходе львов Витьке становилось жутко. Особенно в первый момент, когда они ещё не сидели паиньками на тумбах, а носились с рёвом, резко и хищно поворачиваясь, будто выбирая момент, как бы половчее наброситься на укротителя. Но вот они уселись. Оркестр заиграл медленно и протяжно. Смешно переваливаясь, вышел Тим. Притихшие было зрители оживились, засмеялись. Тим казался таким добродушным, домашним, что Витька сразу успокоился и подумал, что все Эвины страхи — чепуха. Сперва он даже не увидел намордника. Только приглядевшись, можно было заметить утонувший в шерсти узкий ремешок, стягивающий пасть медведя. Тим вразвалочку подошёл к тумбочке и неловко взобрался на неё. Казалось, что его короткие ноги утопают в широченных меховых штанах. Он поднял лапы, поскрёб морду и затряс головой. «Намордник не нравится», — догадался Витька и поглядел на Эву. Она сидела подавшись вперёд, прижав к груди здоровую руку. Пальцы были так сжаты в кулак, что косточки побелели. Тим успокоился. Только изредка тряс головой и урчал. Зрителям это нравилось. Они хихикали. Потом звери стали работать. Тим и Цезарь сели на концы широкой доски, положенной на шар. Получились качели. Тим был тяжелее, он перетягивал. Ада прыгнула на середину и стала их качать — ходила по доске. Веста прыгала сквозь кольцо. Кольцо было обмотано паклей. Карл Хансович зажёг её, и Веста прыгала прямо в огонь. Пролетала сквозь него как снаряд — стремительная и сильная. Это было здорово. Гремела музыка, хлопали зрители, и всё было очень хорошо. А потом случилась беда. Это произошло так неожиданно и быстро, что из всех зрителей, наверное, только Эва и Витька, которые были настороже, разглядели, почему это вышло. Цезарь прыгал через Тима. Он перелетал через него легко и красиво. Карл Хансович кричал: «Опа!» и хлопал бичом. И вдруг Витька увидел, как Цезарь, пролетая над медведем, задел его хвостом. В тот же миг Тим с поразительным проворством ударил его лапой. Цезарь с визгом перекувырнулся в воздухе и рухнул спиной на манеж. И сейчас же на Тима молча бросилась Веста. Тим отвесил ей две молниеносные плюхи по морде, и она закружилась волчком. Через секунду Тим стоял прижавшись спиной к прутьям решётки, взъерошенный, страшный, и отбивался от беснующихся Цезаря и Весты. Одна Ада равнодушно сидела на своей тумбе. Зрители оцепенели. Карл Хансович бросился к зверям, и тогда пронзительно и страшно закричала Эва. Карл Хансович хлестал бичом львов, но они будто ничего не чувствовали. С наружной стороны решётки появился Ян с длинным багром в руках. Он просунул багор сквозь прутья и ткнул им Цезаря. Цезарь взревел, крутанулся; казалось, он сейчас бросится на Карла Хансовича, но лев проскочил мимо укротителя и побежал в узкий проход, ведущий с манежа. За ним, грозно рыча, медленно протрусила Веста. Карл Хансович подошёл к Тиму, что-то крикнул ему. И тогда Тим не спеша приблизился к Карлу Хансовичу, обхватил его лапами и повалил. В цирке творилось что-то невообразимое. Люди вскочили. Они кричали, топали ногами. Началась давка. Пронзительно визжали женщины. Эва бросилась к решётке, попыталась открыть дверцу, но Ян отшвырнул её, сам вошёл на манеж и подскочил к Кличису. Тим мягко и, как показалось Витьке, осторожно перекатывал по тырсе Карла Хансовича. Он обнял его и будто что-то шептал на ухо. Ян ткнул Тима багром. Раз… другой… Тим нехотя отпустил Кличиса, постоял, будто раздумывая, потряс головой и спокойно направился к проходу. Ада ушла ещё раньше. Ян захлопнул за ним дверцу и поднял Кличиса. По лицу Карла Хансовича текла кровь. Ухо его было разорвано, но шёл он сам, тяжело опираясь на плечо Яна. С трудом согнувшись, Кличис вышел из клетки. Эва прижалась к нему, обняла, и они ушли за кулисы. А Витьку туда не пустили. Сказали: нечего глазеть, это тебе не цирк. Каково? Но не таков человек был Витька, чтоб его можно было просто так не пустить. Он с трудом пробился сквозь толпу, выбрался на улицу. Всё пространство вокруг цирка было запружено народом. Витька услыхал вой сирены отъезжающей машины «Скорой помощи» и побежал к фургону Кличисов. Эвы там не было. И Яна тоже. Витька проскользнул через служебный вход в цирк. Артисты стояли небольшими группами, возбуждённо обсуждали происшествие. Эвы среди них не было. Витька обшарил все закоулки — она как сквозь землю провалилась. «Наверное, уехала с отцом», — подумал Витька. Он проходил мимо тёмного закутка, отгороженного канатами, где валялся старый реквизит, верёвки и прочий хлам, и вдруг услышал всхлипывание. Витька нырнул под канаты, обогнул громадную картонную гирю и на куче брезента увидел Эву. Она лежала ничком, уткнувшись лицом в согнутую руку, и плакала. Витька тихо присел рядом, осторожно дотронулся до её плеча. Эва вздрогнула, подняла голову и снова спрятала лицо. Витька молчал. Ну что тут скажешь? Он думал. Потом всё-таки сказал: — Он же живой, Эва. Он поправится. И ухо заживёт. — Я знаю, — тихо ответила Эва, — с ним всё в порядке. Витька снова умолк. Он сидел в полутьме, глядя, как вздрагивают острые Эвины плечи, и внезапно ярость, злость на этих зверюг, на этот чёртов цирк захлестнула его, заставила до скрипа сжать зубы. — Эва, бросьте вы этот проклятый цирк! — почти закричал Витька. — Чтоб он сгорел! Эва перестала плакать, приподнялась и изумлённо посмотрела на Витьку. Она долго и внимательно его разглядывала, будто видела впервые. Потом твёрдо сказала: — Никогда. Я никогда его не брошу. И папа тоже. А ты никогда не говори так больше. Мы поссоримся. Она это так сказала, что Витьке вдруг стало очень стыдно… И завидно. Он опустил голову и смущённо пробормотал: — Чего ж ты плачешь? — Мне Тима жалко. Бедный Тим, — сказала Эва. Витька оторопел. Вот так номер! — Ты что, с ума сошла?! Может, мне всё показалось? Может, это твой папа Тима покусал? Жалко! — Жалко, жалко, — упрямо повторяла Эва. — Папа выздоровеет, а Тима у нас не будет. С ним нельзя больше работать. Его в зоопарк отдадут. А я его люблю. Витька совсем запутался. Он сидел, положив подбородок на острые коленки, и молчал. Потом он проводил Эву домой. Она уже совсем успокоилась и очень хотела спать. Видно, от всех этих переживаний она здорово устала. Глаза у неё слипались. Она просто засыпала на ходу. Витька подождал, пока в её окошке погаснет свет. Уходить ему не хотелось. Он ещё долго сидел на ступеньках фургончика и думал. Высоко в небе пророкотал самолёт. Витька поднял голову, отыскал среди жёлтых звёзд две красные, убегающие вдаль точки и снова, в который раз за этот вечер, подумал, как это здорово найти себе в жизни любимое дело. Ему показалось, что он тоже нашёл своё единственное, самое важное дело. А может быть, и не нашёл ещё, но обязательно найдёт. Теперь он знал это точно. Только любимое. Самое важное. Самое единственное.