Кто современный в начале XXI века в России? Девушка, ходящая на тусовки? Олигарх, который никуда не ходит и зарабатывает деньги? Футболист или ученый? Тот, кто в курсе современных веяний моды или современных веяний в науке?

Или все они – современные? Но тогда современный – это просто любой человек, который живет в определенное время, то есть никакой оценочности в этом слове нет?

Когда критериев слишком много, значит, по сути, их не существует. Когда мы произносим словосочетание «современный человек», нам кажется, что мы понимаем, о ком идет речь. На самом же деле, мы никогда не сможем точно и достоверно определить, что вкладываем в это определение.

Отдельная путаница со словом «современность» происходит в искусстве. Возьмем театр – особенно близкий мне род искусства. Здесь всегда ставится знак равенства между словами «современный» и «сегодняшний». То есть, если герои, например, Гоголя или Островского ходят в современных костюмах, они близки сегодняшнему зрителю, современны, а если в старинных – далеки от него. Надо ли говорить, что это совершенно поверхностный взгляд? И современность того, о чем писали гении, – не во внешнем, а в глубинной сути написанного.

Любая, самая актуальная тема произведения искусства еще не делает его по-настоящему современным. Разве режиссеры, которые ставят Чехова во всем мире, играют в ретро? Нет, разумеется, они рассказывают о современности в произведениях, которые повествуют о России XIX века.

Можно посмотреть на это слово с другой стороны: современный – значит интересный современникам. Но современники разные. И стать интересным для всех – то же самое, что изобрести блюдо, которое покажется всем вкусным.

Таким образом, можно сделать вывод, что «современный» – слово, не несущее никакой оценочной нагрузки.

Поэтому я убежден, что совершенно неверно с позиций современности оценивать качество чего бы то ни было: произведений ли искусства, самих ли людей, изобретений ли науки...

Если слово «современность» несет оценочную нагрузку, то оно превращается в пар, который растворяется в воздухе, едва ты постараешься в него пристально вглядеться.

Вот, например, сострадание – современное чувство или нет? Да, вневременное, как практически все чувства, о которых мы здесь рассуждаем.

Итак, настала пора поговорить о сострадании.

Страдание – чувство глубоко субъективное. То, что для одного – повод для страданий, для другого – вовсе и не основание для печали. Даже смерть близких, которая – казалось бы! – трагична всегда, может и не являться поводом для страданий: все зависит от веры. Матери шахидов-самоубийц иногда гордятся, как они считают, «героической» гибелью своих детей.

Но если рядом с вами страдает человек, все эти размышления должны быть пущены побоку. Неправильно, нелепо и даже жестоко рассуждать об «истинности – неистинности» страданий, когда рядом с тобой кому-то плохо.

Ребенок, у которого отняли шоколадку, и Анна Каренина, у которой отняли ребенка, субъективно говоря, страдают одинаково. Хотя, объективно говоря, их страдания, разумеется, отличаются принципиально.

И ребенок, и Анна Каренина нуждаются в сострадании.

Сострадание – это совместное страдание, страдание вместе с кем-то. Сострадая, мы искренне хотим приблизить другого к состоянию гармонии, из которого его выбила беда.

Можно сострадать словами, можно – поступками, можно даже просто находиться рядом и сострадать молча. Не это главное.

Повторим еще раз: сострадание – это страдание.

Не пустые слова, не поглаживание по головке, не сочувственный взгляд, а совместное страдание.

Поэтому сострадать – очень трудно, гораздо сложней, чем просто страдать.

Сострадание предполагает абсолютное отсутствие эгоизма. А человек по природе своей эгоистичен, и ему требуются усилия, чтобы отказаться от этой природной черты.

Кроме того, сострадание совершенно не предполагает ответной благодарности. Мы сострадаем кому-то не для того, чтобы нам ответили добротой, не для того, чтобы, например, заполучить близкого друга, а потому что чувствуем необходимость сострадать беде конкретного человека.