Прочтя молитву, он почувствовал, что кто-то тихо тронул его сзади за плечо. Это был Захария, и Вениамин сразу понял, что тот уже давно бодрствует, ожидая его пробуждения. И прежде, чем старец справился со своим удивлением — откуда тот узнал, куда он ушел и где остановился? — Захария прошептал:

— Я ищу тебя с раннего утра. В Пере мне сказали, что ты отправился в горы, и я не успокоился, пока не нашел тебя. Другие очень о тебе беспокоились, а я — нет. Я же знал, что ты еще нужен Богу. А теперь пойдем ко мне. У меня есть для тебя поручение.

Вениамин хотел спросить: «Какое еще поручение?» Хотел сказать: «Хватит с меня поручений». Хотел упрямо отказаться: «Бог испытывает меня слишком часто». Но в нем еще не улеглась волна утешения, оставленная сном. Ему казалось, что в улыбчивом взгляде друга он видит мягкий отблеск того света, который столь благостно сиял в мирной стране его грезы. Поэтому он не отказался от приглашения. Они спустились вниз, переправились в лодке через залив и подошли к кварталу, где находился императорский дворец, окруженный каменной стеной. У ворот стояли суровые стражи, но, к удивлению Вениамина, они охотно впустили Захарию.

— Моя мастерская, — объяснил тот, — примыкает к сокровищнице, и я там тайно и под охраной работаю для императора. Входи, и да будет благословен твой приход! Не опасайся никого. Мы будем одни.

Мужчины прошли через погруженную в полумрак мастерскую, полную многочисленных изделий искусного литья, и приблизились к едва заметной дверце в торце здания. Ювелир открыл ее, и они, спустившись на несколько ступеней, оказались в помещении, где жил и работал мастер. Окна были закрыты и забраны решетками, стены исчезали в полной темноте, и только рабочая лампа под абажуром высвечивала на столе маленький золотой круг сбереженного света.

— Садись, дорогой мой, — обратился Захария к своему гостю. — Ты, наверное, голоден и устал с дороги.

Ювелир убрал со стола работу, принес хлеб, вино и несколько изящных серебряных чаш, которые наполнил фруктами, финиками, орехами и миндалем. Потом он слегка приподнял абажур. Световой круг расширился, занял весь стол и высветил устало сплетенные, исхудавшие старческие руки Вениамина.

— Поешь, дорогой мой, — предложил Захария, и голос его, этот чужой голос, показался сурово испытанному Вениамину ласковым и родным, словно теплый ветер из далекой страны.

Вениамин с удовольствием брал фрукты, медленно преломлял хлеб, спокойно, маленькими глотками пил искрящееся в пурпурном свете вино. Как хорошо было молча ждать, собираясь с мыслями. Хорошо, что сразу за освещенным кругом начиналась темнота. Хорошо, что этот чужой человек казался ему знакомым с детства. Время от времени Вениамин бросал осторожный взгляд на своего сотрапезника. Лицо его было скрыто в темноте, но в мягкой манере обращения чувствовалась нежная забота.

Тронутый этим желанием сближения, Захария совсем снял абажур с лампы, и свет, до сих пор прижатый к столу, рассеялся по всему помещению. Прежде Вениамин видел Захарию лишь мельком и теперь впервые так близко рассмотрел его тонкое, болезненное, изможденное лицо; казалось, бесчисленные морщины начертаны на нем тончайшими грифелями. Это был лик безмолвного страдания и неизбывного терпения. Захария тоже взглянул на гостя, их глаза встретились: теплая влага оросила и наполнила блеском эти звезды. Захария улыбнулся, и его улыбка придала старику мужества.

— Ты отнесся ко мне совсем не так, как другие. Они все разгневались, что я не совершил чуда, а я ведь заклинал их, чтобы они не ждали никаких чудес. Только ты, проложивший мне путь к императору, только ты не гневаешься на меня. И все-таки они теперь вправе смеяться надо мной. Зачем я пробудил надежду? Зачем явился сюда? Зачем еще живу, если светильник снова блуждает и избегает нас?

Но Захария продолжал улыбаться, и его мягкая, сильная улыбка несла утешение.

— Не казни себя. Может быть, еще не время и путь наш неправеден. Ибо что значит для нас светильник, пока храм лежит в руинах и народ погибает на чужбине? Может быть, Господу угодно, чтобы судьба светильника оставалась тайной, непостижной для народа?

Слова эти утешили Вениамина, согрели его душу. Он склонил голову и заговорил, словно обращаясь к самому себе:

— Прости мне мое малодушие. Но жизнь моя сузилась, и смерть близка. Я продержался восемьдесят восемь лет; и сердце уже не хочет ждать. С тех пор как я малым ребенком хотел спасти менору, я жил лишь надеждой на ее возвращение и избавление, из года в год я набирался терпения. И вот я старик; как я могу еще надеяться и ждать?

— Ты не должен больше ждать. Скоро все исполнится!

Вениамин замер. Сердце его забилось надеждой.

Захария продолжал улыбаться:

— Разве ты не понимаешь, что я пришел к тебе с известием?

— Каким известием?

— С известием, которого ты ждешь.

Вениамин вздрогнул. Его руки, только что устало покоившиеся на столе, затрепетали, словно виноградные лозы на ветру.

— Ты хочешь сказать… ты думаешь… что я мог бы еще раз попасть к императору?

— Нет, не это. Он не берет своих слов обратно. Он не отдаст менору.