— Шо? — спросил в нетерпении Савелий.

— Бачив!

— Шо ты бачив?

— Его.

— Як?

— А так. Сижу, гляжу. Качка (утка) плавает.

— Яка качка?!

— Та, наша, тату. Только вы, тату, не говорить маме, а то будет свариться. Я взял дома ту, стару качку, сивую, шо шкандыбала на одну ногу, и пошел с нею до ставка.

— Та, так...

— Привязал качку на сворку и пустил у ставок. Она плавает, крячет, а я сижу, гляжу. И ось оно як выскочит из воды, та хвать качку! И...

— Шо — «и»?

— Качки як не було... И сворку у меня из рук вырвало...

— Так, так. Добре... А яке воно само?

— Здоровуще, тату. И страшное.

— Ну, ничего, сынку. То будет наша золота рыбка... Правда, надо еще одну качку у мамы красти... Килино, а Килино! (Теперь Савелий при детях называл жену не Акулиной, а Килиной, а она его батьком. Иногда он звал ее «матэ») А, матэ! Где-то у нас пряжа була?

— В сенях, под матицей она... А наще она тебе? — откликнулась Акулина из катражки.

— Та нада.

До поздней ночи Савелий торчал в клуне, при тусклом свете каганца плел из конопляной пряжи сетку. Хоть получилась она и не рыбачьей, но зато крепкой.

Следующий день был воскресным. Ночь Савелий почти так и не спал. Чуть забрезжил рассвет, а он уже вышел со двора и направился к куреню Грицька Охрименка, доброго своего товарища. Побарабанил в окошко. Грицько вышел в подштанниках, босиком.

— Извини, сосед, шо рано разбудил. Дело есть.

— Що за дело в такую рань?

— Одягайся, та приходь ко мне, узнаешь. Та скоренько.

Пока пришел Грицько, Савелий уже запряг Чалого (коня он все-таки нажил) в четырехколесный возок (возок смастерил сам) и пошел в курень. Тихонько разбудил Тараса, того самого Тарасика, Акулининого брата, которому уже шел двенадцатый год. Поднял своего старшего, Митрофана: «Вставайте, хлопци, пора!» — возбужденно и тихо шептал он. Хлопцы с вечера знали о задуманном деле, поднялись вмиг. Гуртом поставили на возок загадочное корыто, бросили в него цеберку (ведро), сетку, смотанную в валок и прикрепленную в двум палкам. На передок Савелий бросил запасные ременные вожжи, сокиру и довбню (деревянный молот). Тронулись со двора. За подворьем остановил коня и подморгнул сыну, кивнув головой в сторону катражки, где ночевали утки. Митрофан опрометью кинулся во двор, в катражке в полутьме сцапал попавшуюся под руку утку. Не успела та и крякнуть по-настоящему, как хлопец загнул ей голову под крыло и сунул утку под рубаху. Поехали. Акулина спросонья только и услышала, как вскрякнула утка...

Некоторые хуторяне, разбуженные стуком колес, выглядывали в окна, выходили из хат и дивовались: куда это так рано поехали Рогозный с Охрименком? И что за гроб стоит на возке? А корыто издали и в самом деле походило на гроб. Только настроение и возбужденные лица едущих совсем не напоминали похороны.

Было тихо. Заря окрасила зеркальную гладь ставка. В вербах и ясенях на гребле, в саду Гнатюка щебетали ранние птахи, начинали первый переклик зозули. И вдруг среди этого утреннего покоя раздалось, словно гром среди ясного неба, резкое и неожиданное — кря! кря! То утка сумела высвободить голову из-под крыла и решила спросить: « В чем дело, охальники вы раз-з-эдакие?! Зачем вы меня спря-прятали под рубаху?» Митроха тут же зажал ей клюв, не удостоив ответом. А Савелий недовольно цикнул в адрес утки: «А, щоб тебя! Оглашенна!»

Молча приступили к подготовке небывалого дела — к поимке «нечистой силы». Тут половину дела решала «наживка», коей служила утка. С помощью суровых ниток и толстых мотузков Савелий укрепил на ее спине, в междукрылии, тот самый «крючок». Когда он это делал, Митроха держал уткин клюв в руке, чтобы не кричала прежде времени. Савелий предполагал, что необычный и непривычный груз будет притапливать утку. Для увеличения ее плавучести он приспособил ей под крыльями по кругу вылущенных подсолнухов. Крюк был с обушком. Савелий с помощью стального «жучка»-защелки соединил крюк с вожжами. Распустив вожжи на всю длину, один конец их крепко привязал к стволу ясеня. Размотали сетку, смочили в воде и растянули на траве у воды. Рядом же положили довбню. Мужики разулись, разделись до подштанников. Все было готово. И тогда Савелий торжественно принял из рук Митрофана утку и пустил ее на воду. Она огласила криком не только ставок, но и всю долину. Ее крик отразили дальние вербы, и он снова упал на воду.

— Кричи теперь на свою голову, — сказал Савелий.

Так только в сказке бывает. Через несколько минут на середине ставка заиграла вода и рябь быстро пошла в сторону утиного крика. Утка плавала в двух саженях от берега, дальше ее не пускали вожжи. Глубина под ней была не более метра. И вот с клекотом высунулась лобастая голова чудовища, располовинилась, сомкнулась и скрылась под водой. Через мгновение дернуло вожжи, так дернуло, что на ясене вздрогнули ветки. А еще через миг возметнулась вода с илом, забурлило, забилось у берега. Вожжи натянулись струной.

— Хлопцы, держить вожжи! — крикнул ребятам Савелий и сам кинулся к сетке.

За ним к сетке бросился Грицько.

— Давай, заходь! От сюда, сюда! — командовал Савелий, обходя бурлившее место. Погрузили сетку в воду и стали наступать на «нечистую силу».

— Хлопцы, пидтягуйте вожжи, пидтягуйте! Грицько, подводь сетку под низ, под низ!

Чудовище било хвостом и никак не давало опутать себя сеткой. Одним ударом оно сшибло Грицька и тот упал, но не выронил сетки из рук. Савелий наседал на «нечисту силу» и подбадривал Грицька.