Но хлопцы не послушались отца, они сказали: «Заработал — получай!» — въехали во двор и открыли люк бестарки, из которой натекла гора золота.

Никогда не забуду наших тополей. Они росли вокруг огорода, высокие и величавые. Казалось, их верхушки достают до облаков. Среди тополей летом и зимой висела прозрачная дымка. Залетит, зацепится за вершины и провиснет над серединой огорода, словно голубая кисея. Даже в тихую погоду в вершинах тополей был слышен мерный, убаюкивающий гул... А если в тополях закукует кукушка, то ни за что нельзя было узнать, где она сидит. Ей всегда откликалось эхо в каждом тополе, сначала громко, потом тише, тише. И только начинал замирать последний отклик, кукушка подхватывала его, и все начиналось снова. Чудилось, будто десятки кукушек перекликаются между собой.

Тополя, посаженные отцом, были гордостью не только нашей семьи, но и всей Байдановки, особой ее приметой. Были они один другого выше и стройней. В мае, напившись вдоволь весны и солнца, они одевались в зеленовато-дымную листву, качались, склоняя друг к другу головы, словно захмелевшие парубки, стройны и беззаботны. Ветер выветривает хмель из их голов, дразнит. Тополя разгорячатся, расшумятся, кажется, они бы бросились вдогонку за ветром-задирой, если бы их не держала крепко мать-земля. И впрямь, наверное, со всего района слетались кукушки, чтобы покуковать в наших тополях.

Бывало, едут мужики из города, еще за десять верст от деревни заприметят гордые вершины тополей и кто-нибудь обязательно скажет:

— А вот уже и Байдановка! — хотя до деревни еще час езды на конях, а на быках и того дольше будет.

В ненастье тополя гудели глухо, тяжело вздыхая при порыве ветра, споря с ним. Тогда их шум был слышен в хате, к нему прибавлялся вой ветра в трубе и голос бабушки, рассказывающей сказки про дурня Ивана. Сколько раз засыпал я под эту убаюкивающую музыку на теплой печи, под чуть колючим рядном, которое пахло коноплей и ямой, где вымачивали коноплю...

В округе Байдановка славилась песнями. Выйдем, бывало, с бабушкой вечером, сядем на призбе ждать отца и мать с работы и слушаем. В небе уже звезды проклюнулись, а на западе еще заря полыхает. Со всех сторон в деревню плывут песни. Вот поют девчата: «Лугом иду, коня веду, розвивайся, луже!» Там другая песня слышна: «Як упав снижок, та й на бережок». А где-то поют женщины и мужчины вместе: «Ой ты, хмелю-хмелю, хмелю зелененький!» Заслушаешься одной песней, о другой забудешь, а лотом снова прислушаешься к той, что на минуту забыта была. Парни часто пели «Три танкиста», а девчата «Катюшу» и «По дорожке неровной, по тракту ли...» Бабушка прислушается, а потом, точно самой себе, говорит в темноту: «Гарно выводит Галька Яковенко, як звонок. А ось Фенька Лиходидова... Тоже гарно спивае дивчина...» И так сидим, слушаем, пока во дворах не заскрипят калитки, не заклацают щеколды и не зазвенят вилы, составляемые в угол. Это люди вернулись с работы.

Наш отец мог играть на гармошке, гитаре и балалайке. Многие из моих дядей и тетей на чем-нибудь играли. Они часто собирались, особенно летними вечерами, в нашем дворе, рассаживались на призбе, чурках, маленьких табуретках, настраивали инструменты. На звуки нашего домашнего оркестра сходилась вся улица. Пели и играли, как правило, украинские песни. У отца хороший тенор. Он очень высоко берет: «Ой на, ой на гори та й жнецы жнуть...» Казалось, что подхватить, поддержать такую высокую ноту никто не сможет. Однако добрый десяток голосов и подголосков разбирали каждый себе по тону, и над двором взмывала в темнеющее небо удалая песня про славных запорожских козаков — Дорошенко и Сагайдачного:

Много здесь пелось веселого и грустного. Слушали и пели молодые и старые, и детям навеки врезались в память и сердца песни отцов и матерей, песни дедов и прадедов. Не рвалась, продолжалась нить, связывавшая поколения песнями, обычаями, добрыми отношениями.

Помню, как однажды в Байдановке появились два захожих бандуриста. Как они забрели с далекой Украины в Сибирь — не знаю. Но точно, что это были седовласые, с висячими усами козаки в украинских рубахах, с круглыми бандурами в торбах. Не верю, что их привел сюда заработок, хотя им бросали в шапки кто что мог. Скорее бандуристы пришли сюда потому, что знали: сибирским украинцам втройне дороги и любы песни давным-давно покинутой родины, покинутой ради лучшей доли, лучшей земли, и байдановцы чуть не на руках носили их. А они пели, пощипывая струны, пели не скупясь. Те из байдановцев, кто помнил Украину, плакали тихими слезами; те, кто помоложе, кто родился в сибирской степи, — вздыхали, сочувствуя старшим. Когда бандуристы дня через три ушли в другую деревню, байдановцы еще много дней, даже много лет вспоминали их.

Стены нашей хаты были сложены из тонкого дерна, потому она с годами сильно осела, стала совсем низенькая. Когда к нам по утрам приходил «загадывать» на работу колхозный бригадир Василь Сторчак, самый высокий мужчина в деревне, то стоял он в хате согнувшись. А когда уходил, верх его шапки белел от известки. Потолок наш возле двери от этого постоянно был темнее, чем в других местах.

Не было у нас ни прихожих, ни светелок, ни спален.

Да мы, пожалуй, этих слов и не знали. Была одна комната, перегороженная печкой. Пол — земляной. По-нашему он назывался доливкой. Деревянные полы красят и натирают, а нашу доливку по субботам бабушка или мама смазывали желтой глиной, перемешанной с сухим конским навозом. Этой же глиной подводили стены внизу, и получалось что-то вроде панелей высотой не больше вершка. Весь наш комнатный «гарнитур» состоял из самодельных лавок, табуреток и стола. Сейчас диву даюсь, как мы могли так экономно размещаться на ночь. На печке спали бабушка и пятеро ребят, спали под одним рядном. Если возникала ссора, каждый из нас получал от бабушки по подзатыльнику, и наступал мир. Подзатыльники раздавались в темноте, в полной тишине и соответственно возрасту: старшему — покрепче, меньшему — полегче.

Летом мы приносили с полей свежей травы с чебрецом, морковником и подорожником и устилали ею доливку. За рамки с фотографиями, на всякий гвоздик и крючок цепляли ветки тополя и березы. Даже за бабушкину икону ветки вставляли. В жаркие дни окна завешивали темными платками и одеялами. После полдневной беготни и вкусного обеда я любил отдыхать в этом полумраке, тихом и пахучем. Ляжешь прямо на прохладную траву, подложив под голову какую-нибудь одежку. Хорошо, не жарко! Стотравный запах стоит в хате, между окном и одеялом бьется и жужжит заблудившаяся муха, не поймешь, в каком углу звенькает сверчок. А с огорода слышен голос бабушки: «Гай, гай!» Это она пугает кур, забравшихся в тень картофельной ботвы и выкапывающих картошку. А может быть, над хатой кружит коршун-шулика, высматривая добычу, и бабушка предупреждает об этом квочку с цыплятами. Из-за деревни едва доносится рокот трактора, — там работает отец.