Он писал этот свой безумный роман, говорил Барни, и вдруг понял, что не знает, как его закончить. Что же делать? Неужели мучиться над этой книжкой до конца жизни? И вот он бежит к своей старой нянюшке, объясняет ситуацию и спрашивает ее совета. И та говорит: В самом низу страницы, после последнего слова, напиши: «Баста и стоп! Кто прочел, сам осел!» Чем тебе не конец? Ты не поверишь, но этот чудила именно так и поступил! И теперь пишет очередной роман!

Хороший совет. Да и потом, разве не сказал кто-то, что роман — это подобие человеческой жизни? Раз так, то в конце самой последней страницы все же следует написать не «прыг на Банни», а что-то другое. Возможно, ему лучше вовсе у нее не появляться, а вместо этого через некоторое время прислать открытку из Нью-Йорка, составленную в таких словах, чтобы Белла, если ей того хочется, смогла бы сделать следующий вывод: тогда Мистлер просто ее не понял, подумал, что она и на сей раз отвергла его. Нет, есть идея получше — он пошлет ей цветы с запиской того же содержания. И чтобы доставили их в полдень. Это и скрасит долгое ожидание, и смягчит раздражение, когда она наконец поймет, что воздыхатель ее уже не явится. А если она вдруг позвонит в отель, дабы заняться выяснением отношений, ей скажут, что мистер Мистлер уехал на Торчелло и вернется лишь к концу дня.

К восьми утра, когда он почувствовал, что уже не может откладывать завтрак, решение совершить такой пируэт окончательно окрепло и утвердилось. Надо только дождаться, когда откроются магазины, чтобы купить розы. Он подумал, что девятнадцать темно-красных на длинных стеблях будут в самый раз: дюжина, полдюжины и еще одна — необычное число.

Официант принес газеты, сложил их у двери в номер, не желая беспокоить постояльца. Ничего, новости из «Геральд трибюн» до вечера не протухнут. К тому же нет ничего скучнее и утомительнее, чем читать о предвыборной кампании двух кандидатов в президенты, презираемых им в равной степени. Ну, разве что новости бизнеса представляют какой-то интерес. Все же он не удержался и взглянул на страничку, где были напечатаны результаты последних биржевых торгов. Акции «Омниума» поднялись на два доллара! Что ж, это придаст остроты разговору, который должен состояться у него с Джоком Бернсом. Он взял итальянскую газету, увидел, что прогноз погоды благоприятный, о чем свидетельствовало и синее небо за окном, и перешел к гороскопам. И под знаком Быка, своим знаком, прочел следующее: «Вы почувствуете искушение повернуться спиной к своему другу. Судить о вас будут по вашим поступкам. В здоровье никаких перемен не ожидается».

О, справедливые приговоры, выносимые Миносом [61] ! Вскоре он, Мистлер, сможет рассказать о них куда как больше, чем ведомо этому проницательному астрологу, при условии, конечно, что мертвые могут говорить. Предостережение показалось слишком серьезным, чтобы можно было его игнорировать, но всего лишь на секунду. Ничего, он разыграет свои карты, как решил.

И Мистлер двинулся привычным маршрутом, что привел его к ресторану, где слетевшиеся со всех сторон, точно херувимы, официанты уставили его стол едой, за качество которой он мог ручаться головой. И он стал не спеша есть, поднимая лицо к лучам солнца, в полном покое и умиротворении. А затем пошел в другом направлении и к другой цели, находившейся в нескольких сотнях метров, где его ждали удовольствия иного порядка.

И вот он шагает по улице, и посыльный от александрийского еврея следует за ним по пятам и несет в каждой руке по коробке. А он, Мистлер, несет розы головками вниз, как его учили. Вместе сели они на речной трамвайчик, вместе сошли, в унисон пожимая плечами, не у церкви Святой Евфимии, как предполагали, а гораздо дальше, у острова Джудекки, куда почему-то причалило судно.

Un tormento [62] , сказал посыльный.

Ты мне говоришь, малыш?

Они шли, шли и шли. Ступни, колени, ноги так и мелькали. И снова ступни, колени, ноги, они то поднимались к середине моста, то спускались с этой середины, и все начиналось сначала. Обратной дороги уже нет — впереди показалась маленькая церковка Святой Евфимии. Она казалась такой заброшенной, с запертыми дверьми, на которые слоями были налеплены разные плакаты и объявления. Самый подходящий момент, подумал Мистлер, чтобы остановить посыльного, попросить поставить коробки на землю, прикрепить к одной из них визитную карточку и приписать под собственным именем всего два слова: «Чао, Белла».

Пусть мальчик сам отнесет все это синьоре: и коробки, и розы, и карточку. А если скроит недовольную мину при виде цветов, Мистлер заберет у него букет и вручит его первой же попавшейся на пути к причалу пожилой даме.

Ах, Белла! Что, если она заставит посыльного отнести все эти дары обратно, туда, откуда пришли, или же, что еще хуже, самому мистеру Мистлеру? Он ничуть не сомневался: уж она-то умеет заставить человека пожалеть о своем поступке. «Мой дорогой Томас, — напишет она, возможно, на обратной стороне его же карточки, — как грустно! Скажи, ты поступил так из страха, жестокости или же просто в силу дурного воспитания?» Но, может, конечно, она предвидела все это, и ее просто не окажется дома, а дверь будет забаррикадирована или охраняема бородатой матроной.

Его вдруг бросило в жар, голова кружилась. Под двубортным блейзером, тяжеловатым для такого утра, да и вообще не по сезону, мокрая от пота рубашка липла к спине. Он расстегнул блейзер, протянул цветы мальчику и стал обмахиваться лацканами. Безобразные темные пятна пота проступили и спереди, на груди. Высокий крупный мужчина в темной одежде потел, как свинья, а лицо его было бескровно-бледным, с желтоватым оттенком. Вот что он из себя сейчас представляет, вот в каком виде намерен появиться перед ней.

Он заметил этот нездоровый оттенок еще с самого утра, когда брился перед зеркалом. И вот теперь, сняв темные очки, принялся изучать свое отражение в каждой витрине, мимо которой они проходили. Нет, назад, в отель, в свою комнату, закрыть ставни, рухнуть на постель и лежать в душноватой полутьме. И пролежать так до ночи, а еще лучше, если проглотить пару таблеток Билла Херли, — до самого утра следующего дня. И тогда, спокойный и равнодушный, слегка щурясь от солнечного света, он упакует свои сумки, снесет вниз, к кассе в вестибюле, и будет ждать, пока компьютер не выдаст чек на огромную сумму. И начнет свой путь домой.

Он уже сдался, перестал отирать лицо шелковым платочком из нагрудного кармана. А что, если еще и понос случится, как тогда, в турецком туалете? Посыльный, точно его тень, тоже перестал отирать лицо рукавом куртки. Жарко сегодня, заметил он.

Надо было взять такси-гондолу, все лучше, чем тащиться пешком.

Да они такие дорогие! Просто грабеж! Лучше уж сесть на речной трамвай у Сан-Заккариа.

Как, однако, удручающе прагматичны все аборигены! Скверно. Сам он всегда обследовал Венецию с одной лишь целью — порадовать глаз. Эффективность и быстрота достижения этой цели его мало волновали. А результат в конце все равно один и тот же: его чувства, возможно даже, и воспоминания постепенно уходят, замирают, как замирает протяжная душераздирающая нота, звук скрипки, доносящийся из раскрытого окна, где чья-то невидимая рука вдруг отложила смычок по причинам, которые так и не суждено узнать.