– Читаем про тебя где попадается. Устроилось с жильем-то али все в общежитии квартируешь?

– Теперь комнату дали, отдельную, – так же отрывисто, в тон больному, объяснил Вадим. – Район неважный, зато со всеми удобствами, кроме лифта. К будущему году метро подведут, но мне не понадобится. Вот и зашел проститься перед отъездом... Прости, я не утомляю тебя?

– Ты бы не так громко с ним, – толканула в локоть Прасковья Андреевна. – У него от каждого твоего словечка мозговое дребезжанье в голове начинается...

– Ничего, ничего... – поправил отец. – И я всю жизнь в путешествия стремился, с чужими краями ознакомиться, да не привел Господь.

– На свои средств'a ехать-то али на казенные? – деловито осведомилась мать. – Ведь дороговизна да очереди везде. А так, почему и не прокатиться, если на готовеньком-то?

– Я как раз и еду на всем готовом, – нервно засмеялся Вадим и оборвался, словно ледяным ветерком повеяло из пространства перед ним.

И значит, так верили в счастливую звезду первенца, что ужасного его срыва не заметил никто.

– Нонче все в командировки ездить заладили, так и снуют кто куда, – одобрительно сказала Прасковья Андреевна. – Далеко ехать-то посылают?

– Командорские острова! – по внезапному наитию вырвалось у Вадима.

Ответ придумался сам собой, как по внешнему фонетическому сближенью с вопросом, так и по внутреннему с детства влечению к экзотическому архипелагу с торжественным и грозным наименованьем. Вместе с тем волнующий, до замиранья сердца оттенок правды заключался в ссыльной отдаленности географической окраины.

– На самую-то высоту уж не пробивался бы ты, Вадимушка, – снова и многословно затужила мать. – Старики учивали: и своему-то царю очи персоной своей не утомлять, а нерусскому-то, небось, под каждым кустом злодейство чудится. Потому и поют сутки скрозь, что говорить не о чем, а страшней нет молчащего народишка! Опять же в толпе-то еще в кои веки он тебя разглядит, а вблизи враз копьецом достанет. Смотри, Вадимка, что кругом-то деется... Ой, парень, и тебя не забрали бы!

Так наступил момент, которого он боялся. Требовалось немедленно отбиться, пока не захлестнула к самым ногам подобравшаяся стихия.

– У нас, мамаша, зря людей не берут, – единственно для самозащиты сказал сын.

– Ужели вся Россия, Вадимушка, во враги подалась? – простодушно и виновато руками развела Прасковья Андреевна. – Глядишь, и мы со стариком купленные окажемся... Кем же, Вадимушка?

Чисто риторическое материнское вопрошанье было для него пробным всплеском волны, повторная смыла бы его вовсе. Полусогласие со стариками, даже накануне собственного падения означало для поскользнувшегося трибуна нравственную капитуляцию с последующим шельмованием за бесчисленные жертвы, худшим, нежели само физическое истребленье.

– К сожалению, дорогие мои, не все просто здесь, – суховато и прячась в железо логики защищался Вадим. – Происходящий в таком объеме процесс переплава требует собственных температур, порою немыслимых для обыкновенного человеческого вещества. Немудрено, что так часто погорают и самые кочегары! Но печку надо хорошо разогреть, прежде чем сунуть туда всю планету. Никого не убеждаю ликовать по поводу причиняемой боли, зато не отрекаюсь я и от предназначенной лично мне...

Поминутно сбиваясь и сердясь на себя за неточность, он принялся пояснять затихшим родителям обоюдоострую и ходовую в те годы формулу скоростного судопроизводства, с врагом по-вражески, оказавшуюся самоубийственной для большинства прибегавших к ней. По его словам, эпоха исходила из положения, что всякая абсолютная истина добывается лишь в бесконечном процессе познания и оттого не может служить основой революционного правосудия, которое обязано руководствоваться лишь вероятностью вины и в проценте, произвольно снижаемом по условиям достигнутых скоростей. Таким образом, самое помышленье о применении юридических гарантий пусть даже к потенциальному преступнику может явиться уликой, изобличающей самого ходатая в принадлежности к негодяйскому сословию.

– Смехота какая, счастьишко силком приходится за пазуху совать, – бесстрастно поскрипел о.Матвей. – Спросить бы их сперва, может, им что иное надобно!.. После царской войны настрадалися, все стали у нас передовые, общественные: у всех руки зудят. И как даден был клич – «налегай, ребятушки!», то и придумали энтузиазм. Скинули гору с вечных-то корней, она и поползла самоходом куда глаза глядят. Кирпичика не подложишь – остановить: машина-то больно велика. И ночью скрып слышен, страшно – кому не спится. Устин писал с Алтая, что ихние там соберутся под выходной, зарядятся греховинкой на недельку, кому какая лакомей... ну, вроде и затаятся на недельку от грядущего. Я их не виню, Вадимушко, у кажного своя судьбица: кому-то и у руля стоять. А только берегися пошатнувшейся России, завалится – не убежишь...