– Почему ты так со мной разговариваешь?

– Потому что мы с вами не по садам Ликея прогуливаемся!

– Не понял… – теперь я уже остановился и постарался совладать с искушением ответить ударом на удар, попытался но не смог. – Ты зря стараешься! – мне удалось сказать это очень ласково, даже по-отечески. – Напрасно! Вика Челышева никогда не оценит твоего прилежания!

Ивченко замер и поглядел на меня с удивлением. Так несмышлёные дети, нечаянно поранившись, смотрят на красивые брусничные капли крови и ничего не понимают, а потом, вдруг почувствовав боль, начинают горько плакать. Шеф-координатор резко повернулся и зашагал прочь, натягивая на голову капюшон, совершенно ненужный в такой тёплый вечер.

Мимо устало торопились люди: одни – чтобы остаться здесь, в черте Садового кольца, другие – чтобы, постепенно редея, двинуться к Окружной дороге, третьи – чтобы сесть в пригородные поезда и через полтора часа плечом – руки заняты сумками – открыть калитку своего дома. Завтра утром все они потекут в обратном направлении, скапливаясь, сгущаясь, точно армия восставших холопей на пути к стольному граду…

Я сочувственно посторонился: две женщины в чёрных газовых косынках, занимая почти весь тротуар, бережно и скорбно несли похоронный венок. Даже встречная дворняжка испуганно заметалась перед ними и наконец, сообразив, прыгнула между пластмассовыми цветами, точно сквозь цирковой обруч. Из переулка, акробатически извиваясь и балансируя, вырулила на скейтах хохочущая ватага подростков. «К станку бы вас, бугаи!» – крикнул задетый ими нервный гражданин, совершенно непохожий на потомственного заводчанина. А ведь когда-то и мы носились на самокатах с подшипниковыми колёсиками, изображая летучий эскадрон, призванный успеть спасти тонущего Чапаева. Интересно, кого спешат выручить из беды эти ребята? Я помню, после наших самокатных гонок из-за вибрации тарахтящих по асфальту подшипников затекала нога, нужно было садиться на газон и терпеливо ждать, пока вместе с игольчатым покалыванием в тело вернётся движение.

Я остановился и сел на скамейку, потому что явственно почувствовал в ступне то самое, давно забытое самокатное онемение. Меня мучила совесть: «Господи, добрый, смышлёный, немного настырный мальчик, когда же я успел вырасти в морально-этического монстра, которого близко нельзя подпускать к детям?! Бедный, оскорблённый, ошеломлённый шеф-координатор!..» На меня накатило то уничижительное, самоедское настроение, в каком древние выходили на большую дорогу, хватали первого попавшегося прокажённого и с упоением смывали его гноящиеся язвы… А я решил навестить несчастного Макса, обнять его изысканно сутулые плечи и прижать к груди его гордую повинную голову…

Лебедев жил в высотном доме, воздвигнутом в середине века и отличающемся от современных блочных сооружений так же, как ископаемые мамонты отличаются от накомодных слоников. Эту квартиру я запомнил ещё со студенческой поры – простор, высокие лепные потолки, книги, посуда, очень похоже на библиотеку и магазин «Хрусталь – фарфор» одновременно. Тогда, после стройотрядовского сезона, мы собирались у Максима, и я был удивлён, как нежно хлопотала вокруг нас его мать, как обстоятельно расспрашивал об «объёме выполненных работ» чиновный отец. Потом мы решили поплясать, и Максим на пороге своей комнаты устало объяснил увязавшемуся за нами родителю, что его присутствие необязательно.

– Эдик, пусть дети побудут одни! – поддержала сына тактичная мама.

– Конфликт поколений! – рассмеялся Лебедев-старший.

Утомлённые служебной властью, многие большие руководители в домашних условиях совершенно безобидны…

Во дворе лебедевского дома на детской площадке, сработанной «под былицу», два десятка преисполненных достоинства жильцов выгуливали разнокалиберных собак.

Максим открыл дверь и успел ухватить за ошейник рванувшегося на свободу большого чёрного пуделя. Лебедев был одет в бархатный кабинетный пиджак и держал в руке вишнёвую трубку. Я ожидал увидеть его сникшим, растерянным, подавленным, но он был спокоен и философски грустен. На звонок из кухни вышла Алла в мужском махровом халате. Теперь все понятно: «Она его за муки полюбила, а он её за состраданье к ним…»

– Родители в санатории, – объяснил Макс.

На тумбочке у разложенного дивана стояла шкатулка с табаком, лежали трубки и второй том «Опытов» Монтеня: Максим черпал утешение в олимпийской мудрости мыслителей прошлого.

– Ну, что нового? – полюбопытствовал он. – Бесятся?

– Скорее да, чем нет… Стась говорит, что ты не вернёшься? Почасовика до конца года ищет, – ответил я.

– Не вернусь. И тебе не советую задерживаться. Нормальный человек в школе не выживает…

– А кто выживает?

– Простейшие, типа Гири.

– Куда же ты пойдёшь?

– Не знаю… У отца остались какие-то связи.

– А ты без связей когда-нибудь пробовал? – не удержался я.

– Пробовал… До сих пор такое чувство, будто испачкался в чем-то липком и зловонном!

Алла внесла в комнату поднос с кофейными чашками, она быстро усвоила разделение труда в доме Лебедевых.

– Это правда, что девятый класс написал коллективку в роно? – поинтересовалась Алла.

– Правда, – сознался я.

– Ну и что ты собираешься делать?

– Я попросил их не отправлять письмо.

– Ставка на детское великодушие, – покачал головой Максим. – У Голдинга есть роман, в котором дети попадают на необитаемый остров и превращаются в стаю зверей, истребляющих друг друга…

– А Расходенков сегодня убеждал меня, что дети чище, честнее нас взрослых…

– Мы, Андрей, живём в мире красивых слов. И чем подлее человек, тем красивее он говорит, – высказался Макс, изящно отхлебнул кофе и поморщился…