Письмо, даже в моих ручонках, не было опасным, не существовало «вместо», не стремилось преодолеть «слабость и недостаточность» речи и мысли. [196] Мое письмо не угрожало моему мышлению, моим идеям (так как идеи были мои)и ни в коем случае не противостояло мысли, внутреннему языку и стабильности смысла. Оно было тем, чем было, и больше ничем оно не было, ведь, в конце концов, как бы оно, да и вообще что-либо еще, могло быть чем-либо еще?

У меня не было жизненных планов. Я выработал систему ценностей – не потому, что жил с родителями или наблюдал за себе подобными и понял, какого поведения от меня ждут, а по книгам. Я разбирался в логике порядочности, не говоря уж о категорическом императиве [197] и всех прочих формулировках «золотого правила». [198] «Не стреляй в меня, и я не стану стрелять в тебя» кажется намного менее эффективным, чем «Я не буду в тебя стрелять». Но, конечно, мертвые есть мертвые. У жирафов длинные шеи, у черепах панцири, а у людей алчность, тщеславие, религия.Других причин для смерти нет. Вот три врага мысли. Возможно, они есть не-мысль.По меньшей мере, извращенная, злокачественная, отвратительная мысль. Ослики и слоны чуют воду за много миль.

Когда полковник Билл выбирался из бассейна, к нему подошла мадам Нанна. Он вытер шляпу полотенцем, снова водрузил ее на голову и отряхнул мундир.

– Добрый вечер, Нанна, – сказал полковник Билл.

– Полковник, у мальчика фотографическая память. И он может усвоить самый сложный научный материал.

– Да?

– Не понимаете? – сказала мадам Нанна, уставившись на мускулистые ляжки полковника, обтянутые потемневшими брюками. – Это идеальный шпион. Он посмотрит на любой чертеж и во всем разберется, все запомнит. А может, и усовершенствует.

– Хм-мм.

– Представьте: мать и ребенок с групповой экскурсией на фабрике ядерного оружия. Ребенок отбивается от группы. Ребенок видит чертежи.

– Он тебе доверяет?

– Не совсем. Еще сопротивляется.

– Ничего. Отлично. – Полковник Билл взглянул мадам Нанне в глаза. – Ты смотришь на мою артиллерию, Нанна?

Поспешно:

– Нет, что вы, полковник.

– Смотрела ведь, ах ты лиса. – Полковник Билл игриво погрозил мадам Нанне пальцем. – Хочешь увидеть мистера Гаубицу, да?

Замирая:

– Да, полковник, хочу.

– Но не увидишь. – Он убрал палец. – Никогда не смешивать дело с удовольствием, говорю я. А секс этот, ну, он, в конце концов, и есть дело, правда? Я бы открыл огонь по долгу службы, но только если дело представится само собой.

– Да, сэр.

– Прекрасно, Нанна.

– Спасибо, сэр.

– Как тебе утро, дружочек Ральф? – спросила мадам Нанна, входя в комнату. Она подняла меня и отнесла на горшок. И оставила там, а сама пошла расставлять еду на подносе перед высоким стулом. Я уже справлялся с туалетом и, к своему удовлетворению и удовольствию, откровенной похвалы от няни не получил. В этом смысле она выполняла отведенную ей миссию. Поскольку комната и общество мадам мне надоели, я решил сотрудничать или хотя бы изображать сотрудничество, чтобы перейти к следующему этапу, в чем бы он ни состоял.

Итак, когда она меня кормила, я улыбался. Я писал ей вежливые послания, просил то или иное лакомство, ту или иную книгу, делился своим мнением о Фреге, [199] Гуссерле, [200] Ельмслеве. [201] А она в ответ таяла, отрепетировано и совершенно неубедительно, и давала мне то, что я просил. Я в панических записках просил ее не покидать меня и даже придумал фиктивный дневник, который демонстративно прятал в кровати под подушкой и новым медвежонком; это не оставляло сомнений, что я жить не могу без ее общества и защиты.