— Позвольте, позвольте, Федор Аркадьевич, — осадил его Шафров. — О какой эмиграции вы говорить изволите? О той, что на деньги, полученные из сомнительных источников, создает различные дурно пахнущие союзы, организации? Или о той, которая, как вы правильно заметили, взялась за перо, издает газеты, журналы, в которых без меры и совести поливает грязью Родину, благо за это хорошо платят? Простите, но я к этой эмиграции не принадлежу. Лить грязь на Родину — все равно, что клеветать на родную мать, отдавшую тебе жизнь. Согласитесь, что немного найдется таких, с позволения сказать, сынов и дочерей.

— Это красная пропаганда, Александр Александрович. И не тебе, офицеру русского военно-морского флота, заниматься ею, — перешел на «ты» Новосельцев.

— Полноте, Федор Аркадьевич, ярлыки вешать направо и налево, — в тон ему резко ответил Шафров, — Если за Россию — значит, красная пропаганда. Если против России, против Родины — значит, хорошо? Странная логика. — Передохнул мгновение, вытер платком выступившие на лбу бисеринки пота и продолжил спокойно, с убедительной вескостью: — Позволю себе заметить, господа, что о Родине, нашем долге перед нею, мы говорим сейчас на разных языках. Я говорю на языке мира и любви к ней, вы — на языке войны и ненависти. История показывает, и это вам хорошо известно, что военные авантюры против России не принесли успеха двадцать лет назад и тем более не принесут они лавров в настоящее время. Россия не та, что была раньше. Не та, господа. Вы это сами знаете. Пора менять язык.

— Менять язык? — вскипел Новосельцев, — И не подумаю!

— Да, я сегодня был в советском посольстве, — не обращая на него внимания, гордо заявил Шафров, — Меня соизволил удостоить аудиенции советский посол, и я подал ему рапорт с просьбой к советскому правительству разрешить мне с семьей вернуться на Родину. Посол принял мой рапорт и обещал содействие. Как хотите, но я счастлив, господа!

— Вернуться в советскую Россию? Сергей Семенович, — обратился Новосельцев к Старцеву, — Вы слышите? В своем ли он уме?

Старцев как бы оставался в стороне и не вмешивался в напряженный спор Новосельцева с Шафровым, но по мере того, как четче и яснее вырисовывалась позиция Шафрова, все больше склонялся к мысли, что его визит в советское посольство был логическим завершением того настроения, которое переживала русская эмиграция на Западе. Неустроенность жизни подавляющей ее части толкала к пересмотру отношения к Родине, и этот процесс переоценки был не в пользу тех, кто придерживался белой идеи возвращения в Россию с оружием в руках. Шафров, как видно, первый в Бельгии порвал с этой идеей и Старцев понял ту огромную опасность, которую представлял его пример для эмиграции. А, поняв это, поспешил на помощь Новосельцеву.

— Вполне возможно, Александр Александрович, вас и пустят в Россию, — проговорил он рассудительно, обращаясь к Шафрову. — Я не исключаю подобного решения правительства Совдепии. Но должен вполне откровенно предупредить, что вас, как белого офицера-колчаковца, незамедлительно отправят в Сибирь, на Колыму, добывать золото для большевиков.

— Господи, Боже мой, — мученически воскликнула Людмила Павловна. — Семен Сергеевич, Аркадий Федорович, — обратила она жалкий и беспомощный взгляд на Старцева и Новосельцева, — да хоть вы растолкуйте ему, что он поступает рискованно. Что ждет нас в этой большевистской России? Что?

— Людмила! — зло оборвал ее Шафров.

— Мама, мамочка, — поспешила к ней Марина. — Успокойся. Все будет хорошо. Ну, что ты?

— А вы прислушайтесь к совету жены, Александр Александрович, — посоветовал нравоучительно Старцев, — Весьма часто устами жен глаголет истина.

— Благодарю за совет, — отрезал не без иронии Шафров. — Воспользуюсь им, когда найду нужным.

— По таким, как мы с вами, Александр Александрович, Сибирь давно плачет, — заполнил неожиданно возникшую паузу Новосельцев.

— К вашему, Федор Аркадьевич, «мы» я себя не причисляю, — был ответ Шафрова.

— В России вас к нему сами причислят, — пообещал Старцев.

— Не причислят, господа, — прозвучал, уверенно голос Шафрова. — Не запугивайте. Да, я был у Колчака и мой полк сражался с Красной Армией. Но он сражался в открытом бою, и я ни разу не позволил его использовать в карательных операциях против моего русского народа.

— Уж не полагаете вы, Александр Александрович, что большевики поверят всему этому? — деланно удивился Старцев.

— Это легко проверить. Но, если не поверят, то я готов понести любое наказание, лишь бы умереть на Родине, где жили и умирали мои предки. Поверьте, я не испытываю восторга от того, что на кладбищах западной Европы вижу могилы русских людей. Идешь по кладбищу и читаешь на надгробиях: «Князь такой-то», «Граф такой-то, артист такой-то, писатель такой-то». Да полноте, господа! Русскими ли костями бесславно удобрять землю Европы? Я убедился, что тысячу раз был прав Иван Сергеевич Тургенев, сказав, что Россия без каждого из нас обойтись может, но никто из нас не может без нее обойтись. В Россию русского эмигранта тянет! И вас, господа, тянет. Только вы на Родину с царем идти собираетесь, а приведет случай, то и с Гитлером пойдете. Я же туда с семьей хочу.