— Не мы это, господин поручик! — Едоков показал глазами на капитана-первопоходника. — Не наша каша и ложка не нам.

Я щелкнул пальцем о кобуру нагана.

— Кто бы ни лапал — расправлюсь! Поняли? Капитан, стеливший под волами свежую солому, посмотрел на меня и улыбнулся. Минуты три мы молчали.

— Кто из вас этой ночью ко мне в мешки лазил? — вдруг спросил он, стряхивая грязь с ладоней. Щелкнул пальцем о кобуру. Улыбнулся.

Я уже вылезал из теплушки.

— Капитан! — болтая в воздухе ногами, ответил я ему. — Вы можете сегодня же разгружаться… Вас не держат…

Капитан промолчал.

Серый полдень висел над далекими крышами Змиева. Я шел с Ксаной вдоль беженского эшелона. Двери теплушек были закрыты. Сквозь пробитые стены торчали косые трубы. Трубы дымили.

— Может быть, выменять мою шапочку?

— Оставьте, Ксана Константиновна! — сказал я, твердо решив этой же ночью выкрасть у капитана-первопоходника немного сахару и обменять его на хлеб. — Я что-нибудь да надумаю. Подождите!

Под теплушками эшелона валялась картофельная шелуха. Тощий пес под колесами лизал банку из-под «Corned Beef'a» [3] . Банка скользила по замерзшим шпалам.

Когда, наконец, мы подошли к последней теплушке эшелона, Ксана раздвинула двери, ухватилась за пол теплушки, поднялась на мускулах и быстро вскочила в вагон. Я последовал за нею.

В теплушке было дымно и жарко. На чемоданах из красной и желтой кожи, друг возле друга, молчаливые и серьезные, как ученики в школе, сидели беженцы — мужчины и женщины. Разложив на прикрытых салфетками коленях хлеб и сало, беженцы завтракали. Посреди теплушки коптела печь. Над ней висело мое полотенце — уже выстиранное.

— Добрый день!

— Закройте двери! — сердито пробасил вместо ответа какой-то мужчина в меховой, высокой шапке и вдруг закашлялся, очевидно от дыма. Кусок сала с его колен упал на пол.

— Подождите!.. Ну что, высохло?

И, взяв мое полотенце, Ксана вновь соскочила на насыпь.

— Душно там! Господи, как душно!.. Она глубоко дышала, положив ладони на маленькие круглые груди. Вдруг обернулась.

— Знаете!.. Это, конечно, глупо… Но я так боялась, что вы там… просить будете… Я засмеялся.

— У сволочей?.. Ждите!..

— Капитан мажет, ядри его в корень. Видно, далеко ехать собирается! встретил нас за вагонами ефрейтор Лехин. — Мешок сахару подарил. Ну, теперь лафа, господин поручик!.. Едоков уже и в деревню побег. За хлебом…

Через час мы ели хлеб со сметаной. Вечером вновь двинулись в путь.

Было темно. Колеса торопливо стучали. Над головой медленно и лениво жевали волы.

— Мама ничего не говорит… Только плачет… — вполголоса рассказывала мне Ксана. — Товарищи Жоржа говорят: надо мстить за поруганную интеллигенцию; через войну к миру, — говорит Жорж. Ну, а Костя… Погоны, шашка, шпоры.

Много ли мальчику нужно! Ему кивни только! Ведь Костя на целых полтора года моложе меня. Для него Деникин и Фенимор Купер — одно и то же. Вы понимаете, поручик? В темноте я Ксаны не видел. Не видя ее, мне трудно было следить за ее словами. Мысли почему-то путались.

— Если б папу не расстреляли, — продолжала Ксана, — мне было бы гораздо легче во всем этом разобраться… А так?.. А ведь я много думаю, поручик! Папа, братья — вы понимаете?.. Я не могу не думать!.. Одни — это красные, но они проходят мимо нас, стороной. А если и останавливаются, то только для того, чтобы вырвать кого-нибудь из наших близких. Как же могу я подойти к ним и узнать, куда они идут? Другие — это вы… Но вас тысячи, и все вы разные… Потому мне кажется: вы никуда не идете. Только топчетесь… За что же ухватиться, поручик? С одной стороны — (кто себе враг?) — ведь папу расстреляли!.. С другой… — я видела виселицы… Их было двенадцать штук… Кто себе враг! — подумала я тогда про красных. Но они меня не подпустили. На дороге к ним лежит труп моего папы… И вы не подпускаете… Тоже… Между вами и мной — виселицы… Итак, нужно отступать… Но куда отступать, поручик?

Ксана замолчала.

— Вы слышите? Вам не смешно?

— Говорите! — кутаясь в шинель, сказал я тихо. — Где там смеяться!..

Мне было холодно. В пояснице ломило. На минуту мне показалось, что слова Ксаны медленно опускаются в темноту.

— И вот, вместо задач Шапошникова и Вальцева, — наконец снова дошли до меня ее слова, — приходится решать другие… и тоже со многими неизвестными. И, в конце концов, разбив голову и ничего не решив…

Тяжелый звон, качаясь, опять проплыл между мной и Ксаной.

— Ксана! — сказал я, очнувшись.

Колеса переставали гудеть и вновь стучали, торопливо и сбиваясь.

И вдруг мне захотелось увидеть лицо Ксаны. Вот сейчас же, немедленно!

— Ксана!

Я вынул папиросы. Достал спички.

— Ксана!..

Спичка вспыхнула. Озарила ее круглое, под черной шапкой и волосами чуть приплюснутое лицо. Я встретил ее глаза, задержал их в своих, но желтый мигающий свет вновь сорвался с ресниц, и лицо ее расплылось в темноте. Ксана молчала.

Я затянулся, глубоко, старательно, но дым папиросы показался мне холодным и горьким. «Неужели я заболел?» — подумал я, вновь прислонясь к холодной стене теплушки.