Шрифт:
Ершов, Тыкин и Подойко, звеня котелками, уже бежали назад к подводам.
— Подождите! Да рассказывай дальше, — снова обратился я к поручику Науменко. — Действительно, происшествие не совсем-таки обыденное!..
— Ну и вот…
И лицо поручика Науменко разгорелось от возбуждения.
— Когда наша рота пошла в бой, — рассказывал нам поручик Науменко, оставшийся при обозе штабс-капитан Карнаоппулло отправился в халупу пить молоко. Пользуясь простодушием Кишечникова и его незнанием службы, один из перебежчиков, тот, что глядел исподлобья, попросил у него разрешения оправиться, ушел за хату и больше не вернулся. Оставив второго перебежчика, Кишечников побежал искать его по всем хатам; попал также и в ту, в которой за крынкою молока сидел штабс-капитан Карнаоппулло. Штабс-капитан поднял на ноги всех нестроевых и даже подводчиков, но было уже поздно. Сбежавшего красноармейца не нашли. Тогда рассвирепевший штабс-капитан тут же, возле подводы, расстрелял и Кишечникова, и второго красноармейца — скуластого парня с красным лицом, — обвиняя их обоих в содействии побегу.
— Да, да!.. — повторял поручик Науменко. — Попадись под горячую руку… капитану или ротному… Зве-ери!.. А ведь сбежавший был шпионом, — вы знаете это?
…Мы уже спускались с холма… Поручик Науменко все еще сидел у нас на подводе. Понемногу возбуждение его прошло, и на лицо вновь набежала знакомая нам улыбка.
— Эй, поручик Скворцов! Откуда такое богатство?.. — закричал он вдруг, приподнявшись.
Несколькими подводами за нами голый до пояса поручик Скворцов расправлял над головою новую, белую рубашку.
— А что?.. Завидно? — крикнул тот, уже продев сквозь рубаху голову.
— Да нет!.. Но откуда?..
— Да оттуда!
Поручик Скворцов указал рукой на поместье, уже едва-едва чернеющее вдали.
— Подарили?..
— Еще что!.. Кто теперь дарит!.. Родичи там у меня есть, из недорезанных… Тетка…
Кружилась пыль. Подводы наезжали на подводы. Холмы за нами опускались в полутьму.
ПОХОДНАЯ ЖИЗНЬ
Красные наступали…
Три дня подряд, каждую ночь, шла в бой наша рота.
Мы защищали большую, богатую колонию, Гальбштадт или Куркулак, — не помню… Помню одно: на каштановых деревьях ее главной улицы болтались три трупа. Помню еще и лицо одного повешенного. Оно было вздуто, особенно щеки, которые выступали вперед и хоронили провалившийся вглубь нос. На длинной веревке под бородой повешенного болталась дощечка; «дезертир». Дощечка раскачивалась под ветром и, легонько ударяя о колени повешенного, вновь отскакивала далеко вперед.
— Вот!.. А вы говорите, своих не вешаем!.. — сказал как-то штабс-капитан Карнаоппулло. — Как не вешаем! И по три сразу…
— Да разве свои это? Ведь это те же красноармейцы! Вот если б офицера на вешалку вздернули.
— Еще что!.. А Ивановского позабыли?.. Мало?
И штабс-капитан отошел от ротного и нахмурился. В последнее время штабс-капитан хмурился очень часто. И всегда только в присутствии ротного. И всегда — отворачиваясь.
А около штаба полка дни напролет толпились солдаты и офицеры.
Около штаба расстреливали пленных латышей.
— Ты полковника Петерса видел? — на третий день боев и расстрелов спросил меня поручик Науменко. — Не правда ли, как битый ходит?.. Видел?
— Видел.
— А знаешь почему?.. Своих — латышей этих — жалеет. Сам ведь латыш! Говорят, места не находит. А по ночам, говорят, сидит в темной халупе, сжимает голову руками и рычит, как раненый зверь.
На четвертый день красные нас выбили. На пятый мы выбили красных.
Когда мы вновь входили в колонию, на трех каштанах главной улицы болтались три наших офицера, взятые красными в плен за день перед этим.
В бою на пятый день 7-я рота потеряла убитыми и ранеными около половины штыков. 8-я — треть. 5-я и наша — всего несколько.
— Как странно бьет артиллерия красных!.. На одном участке сметает решительно все; на другом, тут же рядом, только и дает перелеты и недолеты.
— А это смотря кто стоит на орудии. Если старый барбос — офицер еще с германской…
Поручик Скворцов удивленно посмотрел на ротного.
— Неужели вы думаете, что старые офицеры так же старательно, как когда-то по немцам, бьют теперь и по нашим цепям?
— Привычка!.. — коротко ответил ротный, задумавшись.
Мы сидели на траве, составив винтовки и сбросив с плеч тяжелые, уже вновь пополненные патронташи.
— Хоть бы дня три отдыха дали! Устали до черта!.. — жаловался поручик Науменко. — Ноги едва носят. Засыпаешь прямо в цепи…
— Дубье!.. Ослы!.. Дерево!.. Рав-няйсь! — кричал молодой штабс-капитан в щегольском френче, бегая возле сбившихся в кучу пленных.
— Равняйсь!..
Пленные, мобилизованные крестьянские парни, испуганно толпились на одном месте, очевидно не понимая, что от них требуют.