Давай и водки.

Эвона! Чудно, брат! — дико посмотрел Ракитин. — Ну да так или этак, водка иль колбаса, а дело это лихое, хорошее, и упускать невозможно, идем!

Алеша молча поднялся с земли и пошел за Ракитиным».

Здесь «ангел» действительно оказывается на краю пропасти… Но он снова обретает власть над собой. Следует сцена у Грушеньки, где Алеша восстанавливает свое внутреннее равновесие, центр тяжести которого — истина и любовь. И тем не менее тут-то и происходит в каком-то смысле его падение: Алеша забывает о повелении своего наставника — поддерживать брата Дмитрия, находящегося в критической ситуации. Ниже читаем:

«— Видел бы это брат Ванечка, так как бы изумился! Кстати, братец твой Иван Федорович сегодня утром в Москву укатил, знаешь ты это?

Знаю, — безучастно произнес Алеша, и вдруг мелькнул у него в уме образ брата Дмитрия, но только мелькнул, и хоть напомнил что-то, какое-то дело спешное, которого уже нельзя более ни на минуту откладывать, какой-то долг, обязанность страшную, но и это воспоминание не произвело никакого на него впечатления, не достигло сердца его, в тот же миг вылетело из памяти и забылось. Но долго потом вспоминал об этом Алеша».

Образ брата всплывает, чтобы тут же исчезнуть снова. Алеша не спасает его. Преступление совершается, катастрофа происходит.

Последний и крупнейший из романов Достоевского, «Братья Карамазовы», содержит «Легенду о Великом инквизиторе». На первый взгляд она может показаться чужеродным телом; однако композиционно она настолько важна, что уже одно это обстоятельство предостерегает от поспешных выводов.

В пользу такого заключения говорят и особенности композиции, характерные для творчества Достоевского в целом. Духовная жизнь его персонажей обязана своим — столь чуждым нам — своеобразием прежде всего способу лепки того или иного образа. Для литературы Запада характерно стремление к настолько четкому расположению существенных и взаимосвязанных элементов в характере героя, чтобы в конечном итоге его жизнь можно было свести к одной-единственной исходной точке, что в свою очередь отвечает активно-этическому и историческому характеру нашего бытия.

У персонажей Достоевского — иная структура. По многообразию черт, вмещаемых здесь в одну и ту же личность, ее хочется сравнить с географией такой страны, где есть и равнины, и горы, и реки, и моря. Их единство достигается, по-видимому, сосуществованием, при том, что это последнее может стать единством лишь в том случае, если его спаяет нечто объединяющее, некая общая атмосфера, единый ритм взлета, едва ощутимое дуновение. Создается впечатление, что отдельные компоненты прямо-таки смешиваются друг с другом. Отсюда следует, что их структура не может не быть подвижной и изменчивой.

Невольно припоминается различие, существующее, к примеру, в западном искусстве между композиционным стилем Рембрандта, с одной стороны, и итальянских мастеров Ренессанса — с другой: центр рембрандтовских композиций — везде и нигде, он рассеян, как его свет. Точно так же персонаж Достоевского объединяет в себе такие мысли, тенденции и душевные силы, которые просто-напросто взорвали бы изнутри структуру западной личности… Представляется, что и форма его романов соответствует этой личностной структуре. Разумеется, многие издержки и алогичности произведений Достоевского продиктованы той поспешностью, с которой они создавались. Однако она лишь обострила то, что было заведомо заложено в самой их сути. Их единство достигается иными средствами, нежели во французском или, скажем, немецком романе.

Отсюда следует, что вопрос об органичности связи фрагмента и целого приходится решать применительно к Достоевскому гораздо осторожнее, чем по отношению к другим писателям. Тем больше оснований уделить «Легенде о Великом инквизиторе» самое пристальное внимание.

Как выясняется, она действительно связана с романом самым глубоким образом.

Нередко практикуемая исследователями манера трактовать ее как нечто замкнуто-самостоятельное искажает уготованную ей роль и нарушает художественное единство целого. Более того, все приобретает в этом случае неприятный оттенок, свойственный демагогии. В действительности «Великого инквизитора» можно понять лишь в том большом контексте, который определяет его органическую связь с романом как единым целым.

Легенда

Иван, первый сын Федора Павловича Карамазова от второго брака, приезжает по окончании университета домой и встречает там, в «безобразном доме» отца, своего младшего брата Алешу. Между братьями возникает глубокая взаимная симпатия. Сойдясь однажды за обедом в трактире, они начинают излагать друг другу свои взгляды, и Иван посвящает брата в свое пессимистически-анархистское мировоззрение. Алеша возражает: существует Некто, искупивший Собою всю бессмыслицу мира, — Христос. Тогда Иван рассказывает в ответ свою «поэму в прозе» под названием «Великий инквизитор».