– Да вы уже были священником, – сказала Екатерина, – кем же вы еще хотите стать?

– Я был просто проповедником, моя милая, а в настоящее время я просто патриот, враг тиранов. Кем я хотел бы стать? О, это так просто! Министром полиции!

– Вы, может быть, и станете им. Вы так хитры, так умеете держаться в курсе всего происходящего, всего, что говорят, гражданин Фушэ! – отрезала Екатерина.

– Да, я стану министром полиции, когда вы будете герцогиней! – ответил Фушэ с какой-то странной улыбкой, которая на минуту осветила его печальное лицо и смягчила куний профиль.

Бал кончился. Четверо молодых людей встали и ушли, посмеиваясь над колдуном и его колдовством.

Екатерина приняла руку Лефевра, который получил разрешение проводить ее до дверей прачечной.

Впереди их шли трое соседей по столу. Наполеон Бонапарт важно и медлительно шел в стороне от своих друзей Жюно и Мармона; по временам он вскидывал голову кверху, всматриваясь в голубой свод неба, словно отыскивая там ту звезду, о которой он говорил и которая была видна только ему одному.

10 августа 1792 года приходилось на пятницу. Ночь с девятого на десятое была очень теплой, звездной, ясной. До самой полуночи луна заливала холодными лучами город, который внешне казался вполне спокойным, мирным, заснувшим. Но, несмотря на это, вот уже две недели как Париж засыпал только на один глаз, с оружием в руках, готовый воспрянуть по первому призыву.

С того вечера, как Лефевр встретился с прачкой Екатериной в «Bo-Гале», город кипел как в котле. Словно в гигантской печи, все ярче и ярче разгорался огонь революции. Явились марсельцы и заполнили все улицы, все клубы своим пылом, своим жгучим, как солнце юга, патриотизмом, своим воинственным подъемом. Эхо разносило звуки бессмертного гимна Рейнской армии, вырвавшегося из глубины гениальной души и вдохновенного сердца Руже де Ли-ля. Марсельцы научили этому гимну парижан, которые, вместо того чтобы дать ему, ставшему навсегда национальной песней, название «ла Франсэз», великодушно окрестили «Марсельезой».

Двор и народ открыто готовились к бою. Двор забаррикадировал Тюильрийский дворец, поставил там гарнизон из швейцарцев и созывал фанатиков из аристократов, которых после октябрьского банкета, когда национальные кокарды срывались ими и бросались на пол, прозвали «рыцарями кинжала».

День 10 августа был полной победой революции и фактическим наступлением республики, так как 22 сентября 1792 года было только объявлено и узаконено то, что было добыто 10 августа. И между тем никто не может похвастаться, что это именно он организовал и руководил движением народных масс. Дантон спал у Камила Дюмулена, когда пришли пригласить его в коммуну. Марат прятался у себя в погребе. Робеспьер держался в стороне: он был избран в члены коммуны только на следующий день, 11 августа. Барбару отклонил честь повести в бой марсельцев, а Сантер, великий агитатор предместья Сент-Антуан, участвовал в сражении только в середине дня. 10 августа в анонимном восстании, в сражении без руководителя, главнокомандующим и героем был весь народ.

Все началось только после полуночи, в ночь с девятого на десятое августа.

Эмиссары сорока семи секций, требовавших гибели роялизма, безмолвно обходили улицы и из двери в дверь передавали приказ:

– К оружию, как только послышатся звуки набатного колокола и бой барабанов!

Около часа ночи во многих церквах, колокола забили набат. Колокол церкви Сен-Жермен-д'Оксеруа, когда-то призывавший к резне Варфоломеевской ночи, зазвонил тризну по монархии. К этому мрачному звону вскоре присоединился грохот барабанов, забивших тревогу; Париж проснулся и, протирая глаза, взялся за оружие.

Луна зашла, город потонул во мраке, но во всех окнах один за другим зажигались огни. В этой внезапной иллюминации было что-то мрачное, трагическое. Это была искусственная заря того дня, когда дым сражений, копоть пожаров и кровавые испарения заставили потускнеть солнце.

Улицы просыпались, и двери одна за другой распахивались. На порогах показывались вооруженные люди. Они всматривались во тьму, прислушивались, поджидая появления старшего их секции, чтобы стать в ряды, и глядели, как над крышами занимался день.

Слышался грохот ружейных прикладов по мостовой. В переулках и во дворах стоял треск барабанов, металлический звук от штыков, прочность которых испытывали, и бряцанье сабель и пик. В домах, находившихся по соседству с Тюильри, были подняты все ставни и открылось много лавочек.

Мадемуазель Сан-Жень не преминула сунуть свой нос в начинающуюся историю. В коротенькой юбке, в легкой кофточке, накинутой на пышную грудь, в кокетливом ночном чепчике на голове, она сначала прислушивалась из окна к ночным шумам; разобрав звуки набата и треск барабанов, она пошла в прачечную, зажгла там огонь и осторожно приоткрыла дверь.

Улица Рояль-Сен-Рок, где находилась прачечная, была еще совершенно пустынной. Екатерина ждала, прислушиваясь и глядя во все глаза. Но не одно только любопытство заставляло ее поджидать прохождения вооруженных секций. Сан-Жень была доброй патриоткой, но в данный момент не только ненависть к тиранам волновала ее.

После фрикасе, который она танцевала в «Во-Гале», Екатерина снова виделась со своим земляком, сержантом Лефевром. Они познакомились поближе. На прогулке в Ла-Ранэ, куда она позволила себя свести без всякого ломанья, они обменялись признаниями, клятвами и построили немало воздушных замков. Отставной гвардеец проявил изрядную предприимчивость, но Екатерина ответила ему настолько энергично, выказала такое решительное намерение отдаться только мужу, что сержант, окончательно влюбленный, кончил тем, что попросил ее руки, и она приняла его предложение.