Прозаик позвонил по телефону тете Агнессе и сказал, что пошлет ей новую повесть — просит прочитать. Польщенная просьбой, тетя Агнесса с радостью согласилась не только прочитать, но и оценить.

Тетя Агнесса жила в однокомнатной квартире. Она приняла прозаика на кухне. Рукопись повести лежала на столике, на котором стояла заряженная морковкой новенькая соковыжималка.

— Прочитали повестушку, тетя? — с фальшивой бодростью спросил племянник, косясь на соковыжималку

— Прочитала!

— И что скажете?

— Скажу, что наша литература докатилась до смакования самого пошлого, самого ужасного разврата! — грозным, набатным баритоном сказала тетя Агнесса. — Ответь мне, где принимает твоя героиня твоего героя, который первый раз пришел к ней домой?

— В своей комнате.

— В какой комнате? В спальне! Ты же подчеркиваешь, что в комнате стояла — вот тут черным по белому написано — «ее широкая, просторная и, видимо, очень удобная кровать, застланная голубым шелковым покрывалом».

— Я не подчеркиваю, а описываю обстановку комнаты. Не на полу же должна спать моя героиня!

— Да зачем ты вообще к ней в спальню полез?

— Она живет в однокомнатной квартире, тетя, как и вы. У меня об этом сказано.

— Во-первых, ты не коммунальный отдел, ты мог — для приличия! — поселить ее в двухкомнатной квартире. Во-вторых, она могла принять героя на кухне, как я тебя, допустим, сейчас принимаю. Как все люди гостей принимают… кстати сказать. Посидели бы, попили чаю, поговорили. Такие события в мире! А они… Что ты там дальше напозволял! — Тетя Агнесса взяла рукопись, надела очки. — Вот, полюбуйся. «Он поднялся и шагнул к ней. Она тоже поднялась, и порывистость ее движения без слов сказала ему, что она так же, как и он, напряженно и жадно ждала наступления этой роковой, грозной минуты. Он грубо, неловко привлек ее к себе». Дальше у тебя идет отвратительное многозначительное трехточие, а потом ты совсем уж разнузданно пишешь: «Утром он проснулся первый…»

Прозаик подавленно молчал.

— Так знай же, племянничек, — сказала тетя Агнесса, нажимая на рычажок соковыжималки, — что, если я прочту в журнале твою повесть с этой сценой, я выступлю на первой же читательской конференции и, перешагнув через наши родственные отношения, разделаю тебя под орех — от имени рядовых читателей.

— Вы советуете выбросить эту сцену?

— Двух мнений быть не может.

Прозаик забрал рукопись, приехал домой, подумал и… спустил ее в мусоропровод, а в редакцию журнала отнес первый — неисправленный — вариант повести.

В журнале повесть довольно быстро прочли и тут же зарезали.

Возвращая Владимиру Т. рукопись, член редколлегии журнала, жизнерадостный толстяк, ласково обнял его за талию и сказал:

— Вы, голубчик, пожалуйста, только не думайте, что мы против секса…

— При чем здесь секс! — возмутился прозаик. — Это повесть о любви.

— В общем, мы не против. Но надо поискать какие-то новые аспекты этой темы. Вы наш талантливый автор, мы в вас верим. Ищите и обрящете, как сказано в писании.

Прозаик ушел искать. Ищет он до сих пор.

Неносимов В. К. считал себя широкомыслящим человеком, и поэтому вопросы, которые выдвигала перед ним быстротекущая жизнь, обычно «ставил на принципиальную высоту».

Чем мельче был вопрос, тем почему-то значительнее оказывалась высота, на которую его ставил принципиальный Неносимов.

У него был бледный, высокий — в основном за счет лысины — лоб, на носу очки в тонкой золоченой оправе.

В характере Неносимова была одна особенность: считая себя широкомыслящей личностью, он, однако, не признавал и не терпел иных мнений на явления жизни и искусства, кроме своих собственных. Все, что не совпадало с его взглядами, Неносимов безжалостно клеймил как «ретроградство», «отсталость», «невежество» или, в лучшем случае, как «проявление дурного вкуса». Спорить с ним было невозможно. Отстаивая свои суждения, Неносимов махал руками перед носом оппонента, на его бледном лбу выступал неприятный пот, голос срывался на кошачий визг. Уступая не доводам, а поту и визгу, оппонент умолкал, и Неносимов торжествовал победу.

…Когда в тот день Неносимов вернулся домой с работы, он застал за столом, накрытым к вечернему чаю, сына Севу, студента-электрика второго курса. Закрыв уши руками и уткнув нос в учебник, Сева что-то зубрил беззвучно.

— Где мать? — спросил Неносимов, присаживаясь к столу.

— У себя. Говори тихо — она спит. Пришла домой из больницы усталая, с головной болью, просила ее не будить.

— Между прочим, когда молодые люди твоего возраста и положения говорят со старшими, — строгим шепотом заметил Неносимов-старший, — а тем более с родным отцом, они обязаны хотя бы голову поднять от стола.