Для знака характерна не только его связь с образом, занимающим в теории инстинктов определенное место. Он не принадлежит к тем приманкам, которых хватает, чтобы пробудить потребность, но недостаточно, чтобы утолить ее. Он стоит в определенном отношении с другими означающими — например, с тем, что прямо ему противоположно и означает его отсутствие. Являясь в связи с игрой, которую присутствие ведет с отсутствием, а отсутствие с присутствием, — игрой, которая связана, в свою очередь, с голосовой артикуляцией, где дискретные элементы, которые представляют собой означающие, уже проявляются, — он находит себе место в группе, уже организованной в качестве совокупности означающих, уже связанной в единую символическую структуру.

Наши знания о простейших сновидениях ребенка свидетельствуют о том, что речь в них идет не просто об удовлетворении, наподобие удовлетворения голода. Здесь перед нами нечто такое, что с самого начала несет в себе черты избытка, чрезмерности. Маленькой Анне Фрейд снится как раз то, что ребенку успели запретить: вишни, малина, клубника, пирожные с кремом — все то, одним словом, что уже успело получить собственно означающую характеристику в качестве запрещенного. Она видит сны не просто о том, что отвечает ее потребности, а о том, что представляется ей праздником, выходя за границы естественного объекта, способного ее желания удовлетворить.

И это принципиально существенная черта. Мы находим ее абсолютно на всех уровнях. На каком бы уровне мы ни рассматривали все то, что пред стает как галлюцинаторное удовлетворение, черта эта обязательно окажется налицо.

Если вы, напротив, возьмете в качестве отправной точки явление бреда, то и здесь вы можете на какое-то время испытать искушение попытаться за неимением лучшего, опередив Фрейда, представить это явление как соответствующее своего рода желанию, желанию того же субъекта. Что ж, несколько поверхностных наблюдений или косвенных свидетельств, вроде приведенного выше, гдечто-то действительно может об удовлетворении желания напомнить, позволяет вам к такому выводу и вправду придти. Но разве не очевидно при этом, что самым значительным, поразительным, крупным и всеобъемлющим из связанных с бредом явлений будет вовсе не явление, сопоставимое с удовлетворением желания в сновидении, а нечто установившееся и фиксированное — вербальная галлюцинация.

Здесь, однако, встает ряд вопросов: на каком уровне эта вербальная галлюцинация возникает; имеет ли в данном случае у субъекта место своего рода внутреннее отражение в форме психомоторной галлюцинации, констатировать наличие которой необычайно важно; имеют ли место та или иная проекция и т. д. Разве не понятно, однако, что началом, которое в образовании этих галлюцинаций играет главную роль и должно было бы лечь в основу их классификации, является их означающая структура? Галлюцинации — это явления, организованные на уровне означающего. Строение этих галлюцинаций нельзя ни на мгновение представить себе, не обратив внимание на то, что главная в этом явлении черта — что это явление означающего.

Это как раз и должно постоянно напоминать нам, что если принцип удовольствия и можно рассматривать с точки зрения такого заведомо ирреального удовлетворения желания как удовлетворение галлюцинаторное, то лишь постольку, поскольку удовлетворение это дает к себе доступ в области означающего и предполагает наличие некоего места, которое мы назовём местом Другого. Это вовсе не обязательно тот или иной конкретный Другой, это именно место Другого — место, необходимо обусловленное самой позицией инстанции означающего.

Принцип реальности

Принцип удовольствия

Как можете вы на маленькой этой схеме видеть, потребность дает о себе знать в той внешней, в каком-то смысле, зоне контура, что образуется правою его частью. Потребность предстает здесь в виде своего рода хвоста означающей цепочки — чего-то такого, что, существуя лишь в пределе, носит, тем не менее, узнаваемые черты соединенного с ним удовольствия. Что бы на этом уровне схемы ни оказалось, дело всегда происходит именно так.

Острота приносит удовольствие лишь постольку, поскольку то, что реализуется на уровне Другого, она заставляет устремиться в конечном счете к тому, что, располагаясь поту сторону смысла, как раз и заключает в себе известное удовлетворение.

Точно так же, как в этой, внешней части цепи находит себе место принцип удовольствия, в противоположной части ее располагается принцип реальности. Если говорить о человеческом субъекте в том виде, в котором мы на опыте имеем с ним дело, то поскольку принцип этот поднимается на уровень процесса вторичного, воспринимать или определять его каким-либо иным образом уже невозможно. Нельзя же игнорировать, говоря о реальности, тот факт, что означающее действительно входит в Реальное человечка в качестве некоей самобытной реальности! Имеется язык, в мире что-то говорится, и отсюда возникает целый ряд вещей, целый ряд означаемых предметов, которые, не будь в мире означающего, никогда таковыми не стали бы.

Вступление субъекта в мир какой бы то ни было реальности абсолютно немыслимо, если выводить его исключительно из чистого опыта или переживания чего бы то ни было — фрустрации, раздора, столкновения, ожога, чего хотите, f'mutelt"iieпознается непосредственным, словно на ощупь, снятием слоя за слоем. Животному, к счастью, на помощь приходит инстинкт. Если бы животному пришлось воссоздавать для себя мир, никакой жизни ему для этого не хватило бы. Можно ли думать тогда, что человек, чьи инстинкты адаптированы весьма плохо, составляет себе представление о мире так, словно он обшаривает его руками? Факт наличия означающего играет тут решающую роль, и главный посредник в восприятии человеком реальности — как ни банально и ни глупо об этом вновь и вновь говорить — это, конечно, голос. Большую часть того, что он о мире усваивает, усваивает он именно через речь взрослого.