Нам, аналитикам, бросается в таких случаях в глаза то самое, что налицо и в других субъектах, — присутствие желания, которое выговаривается, выговаривается не только как желание признания, но и как признание самого желания. Означающее становится при этом существенным его измерением. Чем настойчивее утверждает себя субъект с помощью означающего в качестве желающего из означающей цепочки выйти, тем безысходнее он в нее включается, тем бесповоротнес превращается он в один из входящих в эту цепочку знаков. Упразднив себя, он себя в этом знаковом качестве лишь упрочивает. И это легко объясняется — ведь именно после смерти становится субъект для других увековеченным знаком, особенно самоубийца. Именно потому и свойственна самоубийству та исполненная жути красота, из-за которой подвергается оно у людей столь суровому осуждению, — красота заразительная и ведущая порой к эпидемиям самоубийств, в реальности которых наш опыт усомниться не позволяет.

В работе По ту сторону принципа удовольствия Фрейд еще раз обращает наше внимание на то, что в основе всего, из чего наши отношения с субъектом складываются, лежит желание признания как таковое. Да и вообще, не сводится ли все то, что лежит у Фрейда по ту сторону принципа удовольствия, к основополагающей для субъекта связи его с цепочкой означающих?

По здравом размышлении, сама мысль прибегнуть к пресловутой инерции человеческой природы в поисках модели того, к чему жизнь, якобы, стремится, может на сегодняшний день вызвать у нас лишь улыбку. Что касается возврата к ничто, то на него расчет очень слабый. Сам же Фрейд, в маленьком отступлении, которое я попрошу вас найти в его статье Экономические проблемы мазохизма, где темы книги По ту сторону принципа удовольствия поднимаются им заново, указывает на то, что даже если возврат к неодушевленной природе и можно действительно представить себе как возврат к более низкому уровню напряжения, к полному покою, ничто не доказывает при этом, что тогда, после уничтожения всего, что возникло и считается у нас жизнью, воцарится внутри полная неподвижность, что в глубине бытия не кроется боль. Эту боль, я ее не придумал, я ее не экстраполировал — сам Фрейд говорит о ней как о том, что следует рассматривать как последний остаток связи Тана-тоса с Эросом. Конечно, Танатос, пользуясь моторной агрессией субъекта по отношению к окружению, находит способ высвобождения, но что-то от него остается, тем не менее, внутри субъекта — остается в форме той неотделимой от бытия боли, которая, как полагает Фрейд, связана у живого существа с самим существованием его. Но ничто не доказывает, что боль эта свойственна лишь живому — ведь и неживая природа оказалась теперь, как мы знаем, средой настолько по-своему одушевленной, бродящей, гниющей, кипящей, даже взрывоопасной, что еще недавно мы не могли себе ничего подобного и вообразить. Зато есть факт осязаемый, который воображать не надо, и состоит он в том, что субъект, связанный определенными отношениями с означающим, способен время от времени, когда попросят его в этом означающем оформиться, ответить на эту просьбу отказом. "Нет, я не стану элементом цепочки", — может заявить он. Вот что, в конечном счете, лежит в основе. Но основа, изнанка представляет собой в данном случае ровно то же самое, что и лицо. Что, собственно, субъект делает, отказываясь платить по долговым обязательствам, которых он не давал? Он их тем продлевает, увековечивает. Его последовательные отказы лишь оживляют цепочку, и он оказывается к ней еще прочнее привязанным. Absagungzwang, вечная необходимость повторять один и тот же отказ снова и снова — вот в чем усматривает Фрейд наиболее глубокую пружину того бессознательного, что заявляет о себе симптоматическим воспроизведением.

Без всего этого трудно понять, почему означающее, едва будучи введено, немедленно получает двойное достоинство. Почему субъект чувствует, что оказался затронут означающим в своем желании? Да потому, что именно он, а не кто-то другой, оказывается воображаемым — и, разумеется, означающим — хлыстом упразднен. Субъект чувствует, что в качестве желания он упирается во что-тотакое, что, закрепляя и санкционируя его, устанавливая за ним определенную ценность, одновременно его профанирует. В мазохистском фантазме всегда есть сторона позора, унижения, профанации, указывающая в то же самое время на измерение признания и способ запретных отношений субъекта с отцовским субъектом. Это как раз и лежит в основе непризнанной субъектом фазы фантазма.

Доступ субъекта к принципиально двойственному характеру означающего облегчается фактором, который я, щадя ваши бедные головы, на схеме пока не задействовал, так как в последний раз они и так оказались страшно осложнены тем, что я ввел на ней еще одну параллельную линию: i-m- линию, обозначающую связь образа собственного тела субъекта с его собственным Я.

Мы не можем не считаться с тем фактом, что соперник не становится просто-напросто вершиной некоего возникающего с его появлением треугольника, а предстает, уже на воображаемом уровне, как радикальное препятствие. Именно это и провоцирует явление, описанное в Исповеди Блаженного Августина, — смертельную бледность на лице грудного ребенка при виде своего молочного брата, сосущего материнскую грудь. В отрывке этом действительно описано нечто для субъекта поистине крайнее, убийственное. Но соперничеством с другим дело далеко не исчерпывается — ведь идентификация с этим другим тоже имеет место. Другими словами, связь субъекта с любым образом другого носит характер принципиально двойственный и помещает субъекта, вполне естественно, на планку качелей, взмах которых немедленно перебрасывает его в положение, принадлежавшее ранее его сопернику, — положение, куда то же самое сообщение придет теперь, имея прямо обратный смысл.

Мы убеждаемся, таким образом, — и это помогает нам «лучше понять, о чем идет речь, — в следующем: лишь по мере того, как отношения внутри треугольника связываются в какой-то части своей с собственным Я субъекта, организуются и получают свою структуру все впоследствии возникающие фантазмы. Не случайно именно в измерении, лежащем между первоначальным материнским объектом, с одной стороны, и образом субъекта, с другой, — измерении, где разворачивается веером вся гамма тех промежуточных состояний, из которых реальность складывается, — находят свое место все те другие, которые становятся носителями значащего объекта, то есть хлыста. Начиная с этого момента фантазм — я имею ввиду тот фантазм, где в качестве ребенка, которого бьют, фигурирует сам субъект, — знаменует отношения субъекта с Другим, в любви которого он нуждается, — знаменует постольку, поскольку сам фантазм как таковой остается субъектом непризнан. Располагается этот фантазм где-то в символическом измерении между отцом и матерью, постоянно колеблясь фактически от одного из этих полюсов к другому.

Мы с вами проделали сегодня путь не менее трудный, чем в прошлый раз. В том, что работа эта не напрасна и имеет определенную ценность, вы в дальнейшем сможете убедиться. В качестве легкого намека на предстоящую тему я позволю себе здесь одно замечание, которое покажет вам, какое применение могут наши формулировки найти.

Аналитики утверждают, как правило, что отношения с мужчиной предполагают со стороны женщины своего рода мазохизм. Это одно из тех заблуждений, что зачастую сбивают нас с толку и ставят на практике в безвыходное положение. Если и правда, что отношения женщины с мужчиной носят мазохистский характер, то вовсе не потому, что в отношениях с партнером мазохисты демонстрируют определенные признаки и фантазмы, типичные именно для позиции женщины. Представление о том, будто в отношениях между мужчиной и женщиной именно женщина является тем, кто удары на себя принимает, для мужчины действительно характерно, поскольку позиция женщины так или иначе его затрагивает. Но для того, чтобы позицию субъекта действительно можно было охарактеризовать как принципиально женскую, явно недостаточно того обстоятельства, что мужской субъект отмечает наличие в собственной или в клинической перспективе определенной связи между занятием женской позиции, с одной стороны, и означающим позиции субъекта, имеющим большее или меньшее отношение к мазохизму, с другой.

Внести по ходу дела эту коррективу в предложенное Фрейдом в его посвященной экономической проблеме извращения работе понятие женского мазохизма кажется мне делом необычайно важным.

Я собирался вам кое-что рассказать о связи фаллоса и комедии, но на это, к сожалению, у меня совсем не хватило времени. Очень жаль, но придется отложить эту тему до следующего раза.

'

12 февраля 1958 года

Маски женщины

Перверсия Аидре Жида

Идеал собственного Я и перверсии

Балкон Жана Жене

Комедия и фаллос

Дорогие друзья! Возвращаясь к нашей прерванной три недели назад теме я буду исходить из того, о чем мне совершенно справедливо напомнили прошлым вечером, — из того, что дискурс наш должен быть дискурсом научным. Оказывается, однако, что имея дело с таким предметом, как наш, достичь этого совсем не так просто.