Вошла горничная и, остановившись у дверей, спросила:

— Вам не попали ли по ошибке журналы госпожи Чебоксаровой из одиннадцатого номера?

— Что такое? Какая Чебоксарова? — крикнула жена.

— Александры Степановны Чебоксаровой. Брюнетка такая тоненькая. Кажись, почтальон всю ее почту вам сунул. Умается, работамши, вот и сует зря…

— Скажи своему почтальону, что он дурак! а ты тоже хорош! Вместо того, чтобы разобрать, как следует, почту, — сейчас-же хватаешься за свои глупые газеты! Убегут они от тебя, правда? Новости тебе нужно знать! Да? Без тебя политики не сделают! Выше! головы, милый мой, не прыгнешь, — могу тебя успокоить.

В еженедельном журнале, в повести молодого беллетриста я вычитал следующее:

— «Как хороши бывают предрассветные часы, когда вся природа готовится отойти ко сну, когда поля одеваются белой пеленой тумана, и усталые, истомившиеся за день крестьяне, гонят свои стада лошадей и других животных на покрытые изумрудной зеленью пастбища под ласковые лучи утреннего солнца. В такие тихие закатные часы мне хочется думать о чем-то недостижимом, несбыточном».

Нужно ли говорить, что меня чрезвычайно возмутили эти странные сумбурные строки. Я поспешил пригвоздить автора к позорному столбу, чтобы отбить у него всякую охоту совать нос в то, что его не касается.

Я написал в другом еженедельнике:

«Автор утверждает, во-первых, что „в предрассветные часы вся природа готовится отойти ко сну“. Если „вся природа“ в глазах автора отождествляется с кучкой пьяных гуляк, вышвырнутых за поздним временем из кабака и готовящихся отойти ко сну в придорожной канаве — мы не поздравляем автора с таким кругозором. Во-вторых, всему свету известно, — что крестьяне встают с рассветом, а не ложатся. Какой же дурак мог заставить истомившихся за день крестьян гнать стада „лошадей и других животных“ на пастбища. Когда крестьяне их гнали? В какой час? Если утром — почему они успели „истомиться за день“? Если вечером — что это за безумные, потерявшие образ человеческий крестьяне, которые выгоняют скот на ночь из хлевов в поле? И, как совместить „тихие закатные часы“ с „ласковыми лучами утреннего солнышка?“ Кто мог написать это? Человек или курица, забредшая через открытое окно на письменный стол отлучившегося за авансом автора? Да нет! И курица прекрасно отличает рассвет от заката… В конце этой белиберды автор меланхолически вздыхает: „В такие тихие закатные часы мне хочется думать о чем-то недостижимом, несбыточном“…

„Что он называет недостижимым? Не то ли, что ему никогда не удастся поумнеть и написать произведете более благопристойное“…»

Статейка моя вышла достаточно хлесткой, умной и рассудительной.

Но на другой день ко мне явился длинный худощавый молодец и заявил, что он этого дела так не оставит.

— Да вы кто такой? — спросил я.

— Автор той повести, с которой вы так грубо обошлись…

— Ага! Вы автор? Чего же вы хотите?

— Напишите опровержение вашей статьи.

— Что же я буду опровергать? Что крестьяне встают утром? Моему опровержению даже ребенок не поверит. Что закат бывает на рассвете? С этим даже и вы не согласитесь. Что крестьяне выгоняют скотину пастись ночью? С этим не согласится и самая захудалая скотина. Что же я буду опровергать?

— Хорошо, хорошо, — сказал он. — В таком случае у вас завтра будут мои свидетели,

— Я за этим не гонюсь.

— Это безразлично. Но такую вещь можно смыть только кровью.

— Так, так. Значит, — рассудительно заметил я, — Оттого, что вы мне влепите пулю в лоб, солнышко начнет в тихие закатные часы лить на землю утренние лучи? Вы никогда этого не дождетесь.

— Что вы хотите этим сказать?

— Хочу сказать то, что у нас не хватить крови, чтобы смыть с нескольких десятков тысяч страниц напечатанную на них вами бессмыслицу.

— Ладно! Когда я прострелю ваше брюхо, вы узнаете, какая это бессмыслица!

— Да, действительно. Можно сказать, что этот довод будет сокрушающим. а пока — прощайте. По коридору прямо, дверь направо.

— Прощайте! Вы обо мне завтра услышите.

— Постараюсь; напрягу слух до последней степени.

Двое юношей — хранителей священных традиций чести — явились ко мне на другой день.

— Мы к вам по очень серьезному делу.

— Садитесь. Много работаете?

— Как… работаем?.. Да, вообще, конечно… работаем.

— Я вижу, мы с вами народ занятой, — заметил я.

Юноши, польщенные, улыбнулись.

— Да-с.

— А этот безграмотный осел, — интимно подмигнул я, — Отрывает нас от дел.

Юноши вскочили.

— Позвольте! Мы здесь в качестве представителей господина Лелякина и не позволим оскорблять его!! Потрудитесь взять ваши слова обратно.

— Откуда же вы знаете, что я говорю о нем?

— А вы вот сказали: безграмотный осел.

— Я могу взять свои слова только на половину: он грамотный осел. Грамотный настолько, чтобы нацарапать окостеневшей рукой бессмыслицу и пристроить ее в журнале.