Шрифт:
Пошел я. Устроил.
Первые номера, когда «вышли в свет», то тут же и легли камнем, как полусырой блин в желудке катарального.
Зеленая позвала меня в свою роскошную уборную и спросила:
— Что же это я нигде и ни у кого не вижу нашей газеты? Почему ее не читают? Ведь ко мне в театральном отделе отнеслись очень мило. Единственная добросовестная газета, и она никому не известна.
— Слушаю-с, — сказал я и, поцеловав у нее ручку, ушел.
Но когда я пришел домой и высчитал, что организация газетных читателей будет стоить около двухсот тысяч рублей (наши зрители категорически отказались взять на себя еще одну тяжелую работу), тогда я понял, что кампания проиграна… На текущем счету у нас оставалось около 50 тысяч рублей, а зрителям за последние полмесяца еще не было заплачено. Да давильщики, обязанность которых была устраивать давку около кассы, только вчера потребовали улучшения своего положения, устройства эмеритурной кассы и пенсионного фонда.
А сзади стояла еще целая голодная, жаждущая армия: гастролеры-истерички для истеричных мест в пьесе, встречальщики у актерского подъезда, «рикши», выпрягавшие лошадей и доставлявшие Зеленую домой после спектакля…
Я пришел к Зеленой, сложил на груди руки и сказал:
— Кончено.
— Что?!
— Денег больше нет.
Через минуту я уже бежал по городу, изрыгая проклятия и хватая сам себя за голову…
— Почему? — спросил Новаковича один из слушателей.
— Почему? — прищурился он. — Потому что она мне ответила: «— Пусть нет денег, но зато есть успех! Мои полные сборы меня поддержат!!»
— Бедная Зеленая! — вздохнул кто-то.
— Да, — подтвердил другой задумчиво. — Бедная… А ведь была богатая…
Дьявольские козни
Саксаулова удивило: с молодым человеком Чипулиным он был очень мало знаком, и тем не менее Чипулин, встретив мужа и жену Саксауловых на вокзале, закричал от радости, завертелся и, поцеловав дважды ручку госпожи Саксауловой, признался, что никогда ему не выпадала на долю более приятная встреча.
— Здравствуйте, здравствуйте, — сказал Саксаулов.
— Вот-то смешно! Приехал на вокзал и вдруг встречаю — кого же? Вас. Прямо кому-нибудь расскажи — не поверит… Изволите куда-нибудь ехать?
— Да, я еду… а она провожает.
— Едете, вероятно, для приятного удовольствия?
— Какое! Тетка сильно заболела… в Рязани. Так вот, надо проведать.
Чипулин побледнел и хватился рукой за сердце.
— Что вы го-во-ри-те! Заболела?! Да чем же, господи! Вотто несчастье!
— Да она старуха. Чего ж ей и не поболеть?..
— Ах, уж эти болезни… Ну, ничего. Мужайтесь! Может быть, все обойдется.
Тем не менее сам Чипулин долго не мог успокоиться. Он качал головой, соболезнующе почмокивал губами и весь вид его являл собою тревогу и скорбь о рязанской тетке Саксаулова.
— Вы взяли билет? Позвольте, я возьму. Чего вам самим-то хлопотать.
— Да билет есть. Пойдем на перрон. Семь минут до отхода.
Хорошенькая, черноглазая Саксаулова, опустив голову, в задумчивости пошла за мужем. Чипулин, идя рядом с ней, спросил:
— Вот-то, я думаю, вам тоже тяжело расставаться с Петром Сергеичем… Такая, право, неприятность.
— Ну он ведь через два-три дня вернется.
— Оно-то, конечно, три дня, а все-таки признайтесь: ведь даже на три дня тяжело расставаться, а? Да, тяжело… Я понимаю вас. Ей-богу. Но как смешно: приехал и вдруг встречаю вас. Вы разрешите мне потом проводить вас домой?
— Нет, помилуйте. Зачем же вас затруднять. Я сама…
— О, что вы! Теперь время вечернее… Я никогда не допущу! Не правда ли, Петр Сергеич?
— Отчего же… Я вам буду очень благодарен, если вы ее довезете.
— Милый! Но мне прямо-таки неудобно пользоваться временем мосье Чипулина…
Чипулин страдальчески прижал руки к груди и простонал:
— О, ради бога! Ну, ради бога, не думайте обо мне. Это — обязанность каждого порядочного знакомого проводить домой знакомую.
Прозвонил второй звонок.
Саксаулов поцеловал жену, пожал руку Чипулину, но Чипулин обнял его и поцеловал.
— От всего сердца, — торжественно сказал он, — от всего сердца желаю, чтобы ваша добрая тетушка очутилась в приличном здоровье и благополучии. Ура!
— Спасибо, спасибо! Прощайте.
Чипулин побежал за тронувшимся поездом. Он махал платком, советовал не открывать окон в вагоне, настаивал на благополучном возвращении, а когда поезд удрал от него — вернулся к Саксауловой.
Лицо его носило признаки тихой меланхолической грусти, которая, как заходящее солнце на верхушках деревьев, гаснет не сразу, а постепенно, передвигаясь от горькой складки у рта к затуманенным глазам, и умирает наконец на поморщенном челе.
— Как всегда ужасно расставанье и как радостна встреча. Не правда ли? Мой совет таков: думайте о том, что три дня не вечность, — и вам будет легче.