Том 3. Рассказы 1917-1930. Стихотворения
вернуться

Грин Александр Степанович
Шрифт:

Спор

Аэростат летел над полем смерти. Два мудреца в корзине спор вели. Один сказал: «Взовьемся к синей тверди! Прочь от земли! Земля безумна; мир ее кровавый Неукротим, извечен и тяжел. Пусть тешится кровавою забавой, Сломав ограду, подъяремный вол! Там, в облаках, не будет нам тревоги, Прекрасен мрамор их воздушных форм. Прекрасен блеск, и сами мы, как боги, Вдохнем благой нирваны хлороформ. Открыть ли клапан?» «Нет! — второй ответил. — Я слышу гул сраженья под собой… Движенья войск ужель ты не приметил? Они ползут как муравьиный рой; Квадраты их, трапеции и ромбы Здесь, с высоты, изысканно смешны… О, царь земли! Как ты достоин бомбы, Железной фурии войны! Ужель века неимоверных болей, Страданий, мудрости к тому лишь привели, Чтоб ты, влекомый чуждой волей, Лежал, раздавленный, в пыли?! Нет, — спустимся. Картина гнусной свалки, Вблизь наблюденная, покажет вновь и вновь, Что человечеству потребны палки, А не любовь».

Петроград осенью 1817 года

Убогий день, как пепел серый, Над холодеющей Невой Несет изведанною мерой Напиток чаши роковой. Чуть свет газетная тревога Волнует робкие умы; Событьям верную дорогу Уже предсказываем мы. И за пустым стаканом чая, В своем ли иль в чужом жилье, Кричим, душ и сердец вскрывая Роскошное дезабилье. Упрямый ветер ломит шляпу, Дождь каплей виснет на носу; Бреду, вообразив Анапу, К Пяти углам по колбасу, К витринам опустевших лавок, Очередям голодных баб И к рыночным засильям давок Прикован мыслью, будто раб. Ползут угрюмые подводы; Литейный, Невский — ад колес; Как средь теченья, ищут броды Растерянные пешеходы; Автомобиль орет взасос, Солдат понурые шинели Мчит переполненный трамвай; Слышны мотоциклеток трели И басом с козел: «Не зевай!» У сквера митинг. Два солдата Стращают дачника царем… Он говорит: «Былым огнем Студенчества душа богата… Царя я не хочу, но все ж Несносен большевизма еж». В толпе стесненной и пугливой Огнями красными знамен Под звуки марша горделиво Идет ударный батальон. Спокойны, тихи и невзрачны Ряды неутомимых лиц… То смерти недалекой злачный Посев неведомых гробниц… Самоотверженных лавина, Дрожит невольная слеза, И всюду вслед стальной щетине Добреют жесткие глаза… Рыдай, петровская столица, Ударов новых трепещи, Но в их угрозе как орлица Воскрылий бешеных ищи. Библиотека русской классики. Сама себе служи наградой, Коня вздыбляя высоко, И вырви с болью как с отрадой Стрелы отравленной древко.

Мелодия

Фрегат, за тридевять земель Свершив свой путь, пристал К вечерней гавани и рей Еще не опускал. Еще вечерних фонарей Матрос не зажигал. На рейде, бросив якоря, Став бушпритом на Юг, Он, мощью, вид имел царя Среди покорных слуг — Шхун, барок, бригов… и заря Прочла названье — «Друг». — Эй, эй, на корабле! — вскричал Хмельной как дым матрос — Какой сюда вас ветер мчал И в гавань как занес? Я раньше вас не примечал, Ответьте на вопрос. Но тих, как серафима взор, Был звездный рейд вдали, И в гавань огненный узор Бросали корабли, И в реях пел воздушный хор О красоте земли. Матрос упрямый, как дитя, Мотая головой, Упорно говорил: «Хотя Я только рулевой, Но поднимаю не шутя Свой вымпел боевой! Я говорю… фюить… фюить, Ваш такелаж мудрен… Когда вы будете грузить? Когда и сколько тонн? И… это самое… фюить, Я пьян, но я умен». И слышал он, поняв едва (Иль грезилось ему) Ночные тихие слова, Прорезавшие тьму: «Морей блаженна синева Фрегату моему. Но я в игре веселой дня В огне небесных риз, Когда штурм-трос ползет звеня И в парус хлещет бриз, Возьму от вас, навек храня, Прекрасную Таис. Звездой рожденная цвести, Она, свежее роз, Со мною, на моей груди, В венках из нежных кос Уйдет от вас навек… Прости, Прости меня, матрос!»

Дайте

Дайте хлеба человеку, Человек без хлеба — волк, Ну — и хлеб без человека Небольшой, конечно, толк. Дайте чаю, он полезен, Бодрость будит, гонит сон. Утомлению любезен И тоске приятен он. Сахар с чаем неразлучен, Дайте сахару, вобще! Без него желудок скучен, Монпансье ему — вотще… Дайте мяса, — в нем таится И кузнец, и кирасир… В нем невидимо струится Сильной жизни эликсир. Дайте яиц, масла, гречки, Проса, полбы и пшена, Чтобы нервность нашей речи Вдруг была укрощена. Чтобы жизнь, взлетая шире, Обернулась — нам в удел — Не картошкою в мундире — А богатой жатвой дел!

Буржуазный дух

Я — буржуа. Лупи меня, и гни, И режь! В торжественные дни, Когда на улицах, от страха помертвелых. Шла трескотня — В манжетах шел я белых. Вот главное. О мелочах потом, Я наберу их том. Воротничок был грязен, но манжеты Недаром здесь цинично мной воспеты: Белы, крахмальны, туги… Я — нахал, Нахально я манжетами махал. Теперь о роскоши. Так вот: я моюсь мылом. Есть зеркало, и бритва есть, «Жиллетт», И граммофон, и яблоки «ранет», Картины также «Вий» и «Одалиска». Да акварель «Омар», при нем сосиска. Всего… все трудно даже перечесть: Жена играет Листа и Шопена, А я — с Дюма люблю к камину сесть Иль повторить у По про мысль Дюпена; Дюма дает мне героизм и страсть, А Эдгар По — над ужасами власть. У нас есть дети, двое… Их мечта — Бежать в Америку за скальпами гуронов. Уверен я, что детские уста Лепечут «Хуг!» не просто, нет. Бурбонов, Сторонников аннексий я растил! Молю всевышнего, чтоб он меня простил. Мы летом все на даче. Озерки Волшебное, диковинное место; Хотя цена на дачу не с руки, И дача не просторнее насеста, Но я цинично заявляю всем: На даче! Ягоды! В блаженстве тихом ем!!! Вот исповедь. Суди. Потом зарежь. Я оправданий не ищу, не надо. К «буржуазности» я шел сквозь «недоешь», Сквозь «недоспи», сквозь все терзанья ада Расчетов мелочных. Подчас, стирая сам, Я ужинал… рукою по усам. Я получаю двести два рубля, Жена уроками и перепиской грабит, Как только носит нас еще земля?! Как «Правда» нас вконец не испохабит?! Картины… книги… медальон… дрова! Ужасная испорченность… ва-ва! Упорны мы! Пальто такое «лошь» Со скрежетом купили, хоть рыдали; За «Одалиску» мерзли без калош, А за «Омара» полуголодали. Вопще, оглох наш к увещаньям слух… Елико силен буржуазный дух!

Реквием

Гранитных бурь палящее волненье, И страхом зыблемый порог, И пуль прямолинейных пенье — Перенесли мы, — кто как мог. В стенных дырах прибавилось нам неба, Расписанного тезисами дня; Довольны мы; зубам не нужно хлеба, Сердцам — огня. Истощены мышленьем чрезвычайно, Опутаны мережами программ, Мы — проповедники в ближайшей чайной И утешители нервозных дам. До глупости, до полного бессилья До святости — покорные ему, Бумажные к плечам цепляя крылья, Анафему поем уму. Растерянность и трусость стали мерой, Двуличности позорным костылем Мы подпираемся и с той же в сердце верой Других к себе зовем. Свидетели отчаянных попыток Состряпать суп из круп и топора — Мы льстиво топчемся, хотя кнута и пыток Пришла пора. И крепкий запах смольнинской поварни Нам потому еще не надоел, Что кушанья преснее и бездарней Кто, любопытный, ел? О, дикое, безжалостное время! Слезам невольным даже нет русла, Как поглядишь — на чье тупое темя Вода холодная спасительно текла! Лет через триста будет жизнь прекрасной, Небесный свод алмазами сверкнет И обеспечен будет — безопасный В парламент — вход.

Отставший взвод

В лесу сиял зеленый рай, Сверкал закат-восход; В лесу, разыскивая путь, Бродил отставший взвод. День посылал ему — тоску, Зной, голод и… привет; А ночь — холодную росу, Виденья, сон и бред. Блистала ночь алмазной тьмой, Трещал сырой костер; Случалось — в небе пролетал Огнистый метеор, Как путеводная звезда В таинственную даль, Чертя на жадном сердце след, Далекая печаль; А в серебре ночной реки, В туманах спящих вод Сиял девичьих нежных лиц Воздушный хоровод. В дыму над искрами вились Ночные мотыльки И изумрудный транспарант Чертили светлячки; И гном, бубенчиком звеня, Махая колпаком, Скакал на белке вкруг сосны, Как на коне верхом; И филин гулко отвечал Докладам тайных слуг: «Я здесь людей не примечал; Теперь их вижу… Хуг!» Всех было десять человек, Здоровых и больных; Куда идти — и как идти — Никто не знал из них. И вот, когда они брели В слезах последних сил, Их подобрал лесной разъезд, Одел и накормил, Но долго слышали они До смерти, как во сне, Прекрасный зов лесных озер И гнома на сосне.

Искажения

Звезда покатилась… Это мы рассмешили ее. Глубже ночь опустилась, Развеселое ныне житье! Наступило молчанье: Тихий ангел над домом летел, А к тому — примечанье: Дом был — морг, а жильцы — не у дел. Поперхнулся хозяин: Значит, гости идут за двором; Значит, к Авелю Каин Прибежит с топором.