Один раз нас подняли раньше, чем всегда. Но чудеса: мы не услыхали вруковской ругани. Вначале обрадовались, решив, что он заболел или отбыл по делам. Но все оказалось значительно хуже. Нас построили прямоугольником. Подъехали машины, из нее вышли три офицера. Впереди — штурмбаннфюрер СС в выпуклых очках. Он остановился там, где прямоугольник прерывался, и сказал:

— Сегодня ночью в противотанковом рву убит унтершарфюрер СС Врук. Это сделал кто–то из вас. Преступник должен сейчас выйти из строя. Если он не согласится, будет расстрелян каждый десятый.

Все молчали, и слышно было, как дождь сечет по лужам.

Штурмбаннфюрер подождал немного и продолжал:

— Я даю вам три минуты.

Посмотрел на часы, обернулся к офицерам и о чем–то заговорил с ними.

Мы стояли, переступая с ноги на ногу, и тоже ждали. Я стоял справа от штурмбаннфюрера, совсем рядом с ним, смотрел, как засмеялся вдруг — удовлетворенно и самоуверенно. Только тогда до меня дошло сказанное им, и я пришел в ужас. Ведь расстреляют каждого десятого. Я незаметно скосил глаза и стал считать — я был десятый. Я пересчитывал дважды или трижды, но ошибки не было: я был десятый!

Не знаю, сколько времени прошло с того момента, как я стал считать, но вдруг до меня дошло, что я стою справа от штурмбаннфюрера, а считать, наверно, начнут с другой стороны. Нас же всех — сто семь (это я знал точно — получали хлеб и приварок каждый день на сто семь человек).

Итак, я уже не десятый.

Тогда я обрадовался. Потом мне стало стыдно и за испуг, и за последующую радость, мне стыдно за это и сейчас, я никому не говорил об этом, вам впервые, может, мне сейчас будет легче — все эти годы точил меня червячок и что–то лежало здесь, под сердцем, грязное и колючее: вспомню — и болит…

Но тогда я думал только об одном: откуда начнет считать штурмбаннфюрер?

Он повернулся к нам, поднес руку с часами чуть ли не к носу, резко опустил ее и произнес:

— Три минуты прошло. Но это слишком просто — расстрелять каждого десятого. Десять человек из ста — это всего десять шансов из ста, что будет расстрелян преступник. Это несправедливо, не так ли, господа?

Он обращался к нам, будто мы имели право согласиться с ним или возразить; мы могли только стоять и молчать, мы были целиком в его власти.

Штурмбаннфюрер продолжал дальше:

— Сделаем так, господа. Если вы доверяете мне, я сам отберу эту злосчастную десятку. Конечно, мне трудно гарантировать, что преступник непременно попадет в нее.

Он издевался над нами, а мы переступали с ноги на ногу и молчали — сто семь мокрых, голодных и бесправных людей.

— Ваше молчание расцениваю как согласие, — продолжал штурмбаннфюрер. — Прошу смотреть мне в глаза, я попробую по глазам догадаться, кто из вас мог совершить это страшное преступление.

Офицеры рассмеялись. Очевидно, им понравился этот спектакль.

Штурмбаннфюрер двинулся вдоль строя. Он начал с противоположной стороны, медленно, не обращая внимания на грязь, она чавкала, и брызги летели на его блестящие сапоги. Все мы слышали это чавканье, потому что каждый шаг мог принести смерть одному из нас.

Наконец чавканье прекратилось: штурмбаннфюрер остановился перед пожилым человеком в промокшей, с обвислыми полями шляпе. Я знал его — автослесарь из Унтеркримля.

Неужели он первый?

Штурмбаннфюрер постоял немного напротив него и вдруг сказал:

— У тебя нездоровый вид лица, и ты, наверно, скоро все равно умрешь… — махнул рукой и пошел дальше.

Он ошибся — этот слесарь живет и сейчас, я видел его на прошлой неделе, когда ездил за продуктами в город.

Первым, кого отобрал штурмбаннфюрер, был совсем еще молодой парень — думаю, ему не стукнуло и двадцати трех, он сильно хромал и поэтому не попал в армию.

Эсэсовец приказал ему выйти из строя, заметив:

— Тысячи твоих ровесников полегли на поле боя, и будет справедливо, если и ты составишь им компанию.

Нужно отдать должное парню: он держался достойно — стоял, уставившись в небо, может, молился, а может, просто любовался хоть и серым, но все же прекрасным небом.

Затем штурмбаннфюрер извлек из строя еще одного человека, старого учителя–пенсионера из Унтеркримля. В конце концов, молодых среди нас и не должно было быть — дома остались либо дети, либо инвалиды. Так вот — очередь дошла до учителя. Мудрый был старик и гордый, никогда не слыхали мы от него жалоб, хотя и ему доставалось.