— Госпожа Колынцева! В последний раз спрашиваю я вас, желаете ли вы мне сознаться в знании сегодняшнего урока? Или… Или я поставлю вам единицу, как и тем другим…

В ответ на это Фея отвела рукой упавшую ей на бровь пушистую кудрявую прядку волос и молчала.

— Я жду! — зловеще проговорил Спичка. — Слышите ли, госпожа Колынцева! Я жду…

Дина молчала. Только дышала бурно и тяжело. Прошла минута, другая, третья… Прошло пять минут. Дина стояла по-прежнему, неподвижная и красивая, как мраморная статуя. Стояла и молчала.

И класс молчал, замирая от ожидания вместе с ней. Класс понимал отлично, какое волнение мучительно уязвленного самолюбия испытывала в эти тяжелые для нее минуты первая ученица.

— Предатель, Спичка — предатель! Ась — карась сонный, противный, мерзкий. Диночку нарочно подвел, мою душку-Диночку, мою прелесть! — несся иступленный шепот с той скамейки, где сидела Римма Аннибал. И вот скорее, нежели ожидали этого девочки наступила развязка.

— Садитесь, госпожа Колынцева. Я был уверен, что вы знаете урок, но не просил вас отвечать его, а только сознаться в том, что вы его знаете, но… Вы не пожелали сделать это… И… И я вам ставлю обещанную единицу! — произнес сердитым голосом Спичка и твердым движением руки, вооруженной пером, четко вырисовал злополучную палочку в журнальной клетке против фамилии Дины.

Класс ахнул, как один человек. Случай являлся совсем неожиданным, странным, из ряда вон выходящим.

Первая ученица, «святоша», «парфетка» и вдруг — единица! Все смотрели на Дину, кто с ясно выраженной гордостью, молодец, мол, рыцарь, не посрамила класс, предпочла позорную отметку нарушению правила товарищества, другие с сочувствием, третьи с восторгом.

— Ангел, душка, красавица, героиня! — кричала Аннибал, перекинувшись всем телом через пюпитр, и не замечая, в своем усердии, что конец ее белой пелеринки попал в чернильницу, ввинченную в столе и спокойно перекрашивается из белого цвета в черный.

Спичка с ехидной улыбочкой перебегал с одного лица воспитанницы на другое и маленькие глазки его все больше и больше разгорались неудовольствием и гневом. Вдруг неожиданно, бегающие глазки остановились на мне.

Я невольно смутилась, встретив их странно засветившийся благодушием взгляд, предчувствуя, всем существом своим, что-то недоброе, что должно было сейчас совершиться со мной. Да, именно не с кем другим, но со мной. И моему предчувствию суждено было оправдаться. В маленьких глазках Спички засветилось торжество, когда он после недолгого молчания произнес снова:

— А я знаю одни замечательно честные и правдивые глаза, которые не солгут. Не прибегнут к непорядочной увертке, и прямо и открыто ответят мне… Графиня Гродская, знаете ли вы сегодняшний урок? — совсем уже неожиданно повернул дело Бертеньев и его маленькие глазки, как две горящие на солнце стальные иголки, впились в мое лицо. Точно какой-то вихрь закружил меня сразу… Я хотела отвечать длинной и пространной фразой о том, что если я и знаю урок, то это не значит, что он его услышит из моих уст… Но язык не слушался, слова не шли мне на ум, а глазки — иглы все приближались ко мне и приближались… Смутно, как в тумане увидела я, что историк сошел с кафедры, приблизился к моей парте и уже не сводил ни на секунду инквизиторски-упорного взгляда с моего лица.

Этот взгляд гипнотизировал меня, мешая сосредоточиться, пытая мою мысль, душу, казалось, все мое внутреннее я. Солгать ему? Сказать, что я не знаю урока? Но Боже мой, как я могу сделать это? Я, которая еще никогда в жизни не произнесла ни единого слова неправды и лжи. Да, ни единого слова лжи! Я дурна, безобразна, я завидую красоте других, я злюсь на судьбу порой за то, что она создала меня такой дурнушкой, но я не лгу никогда, никогда, никогда!

«Будь честной и правдивой, моя Лиза!» — говорил мне, еще когда я была маленькой трехгодовалой девочкой, мой папа.

Знай, что правда в устах человека, это лучше всяких богатств, всякой красоты!

О, милый, ненаглядный папа, я обещаю тебе это! Да, я твердо обещаю это тебе.

Быстрым вихрем пронеслось во мне милое воспоминание. Легкой тенью промелькнул любимый образ покойного отца… Класс товарищество, нелепые требования его, жестокие правила изощренные слишком восторженными головками девочек-подруг, все это скрылось куда-то, живо-живо, мгновенно. Волна горячего, острого самолюбивого чувства, чувства достоинства и жажды непоколебимой правды залила меня, затопив мою душу и сердце, все мое тщедушное существо.

А иглы-глаза все следили и следили за мной горящим взором, и как бы торопили меня.

— Еще раз спрашиваю я, графиня Гродская, знаете ли вы урок? — пытливо глядя мне в самые зрачки, спросил учитель.

— Да! — вырвалось у меня ни громко, но твердо, — да, я знаю его, но отвечать его не буду, как и все!

И с усилием закончив мою фразу я тяжело и устало опустилась на скамью.