– Что вы Райнера давно не видали? – спросил Розанов.

– Давно. Он, сказывал, совсем собрался было в Петербург и вдруг опять вчера остался.

– Вчера?

– Да, вчера Персиянцев видел его у маркизы.

– Доктор! доктор! – позвал женский голос.

– Вот она на помине-то легка, – произнес Белоярцев, еще глубже вдвигая в воротник свой подбородок.

Розанов встал и подошел к маркизе, которая остановила своего кучера.

– Мой милый! – начала она торопливее обыкновенного, по-французски: – заходите ко мне послезавтра, непременно. В четверг на той неделе чтоб все собрались на кладбище. Все будут, Оничка и все, все. Пусть их лопаются. Только держите это в секрете.

– Да что же здесь за секрет, маркиза?

– Гггааа! Как можно? Могут предупредить, и выйдет фиаско.

– Во второй раз слышу и никак в толк не возьму. Что ж тут такого? Ведь речей неудобных, конечно, никто не скажет.

– О, конечно! Зачем рисковать попусту; но, понимаете, ведь это протест. Ведь это, милый, протест!

– Не понимаю.

– Гггааа! Приходите, я вам многое сообщу.

– Что она вам рассказывала? – спросил Белоярцев.

– Черт знает, что это такое. Вы не слыхали ни о какой панихиде?

– Слышал.

– Ну вот в секрете держать, говорит, дело важное.

Белоярцев вместо ответа проговорил:

– Что вы думаете, это неправда?

– Кто же их знает.

– Да какое ж это может иметь политическое-то значение?

– Ничего я в политике не понимаю.

– Опять увертываться.

– Чем? Надоедаете вы мне, право, господа, вашими преследованиями. Я просто, со всею откровенностью говорю, что я художник и никаких этих ни жирондистов, ни социалистов не знаю и знать не хочу. Не мое это дело. Вот барышни, – добавил он шутя, – это наше дело.

– Экая натура счастливая! – сказал Розанов, прощаясь с Белоярцевым у дверей своей палаты.

– Что, вы слышали новость-то? – спросил Розанов, зайдя по окончании визитации к Лобачевскому.

Лобачевский в своей комнате писал, лежа на полу. От беспрерывной работы он давно не мог писать сидя и уставал стоять.

– Слышал, – отвечал он, пожав плечами и бросив препарат, который держал левой рукою.

– Ну, и какого вы мнения?

– Мнения скорбного, Розанов.

– А я думаю, что это вздор.

– Вздор! Нет, покорно вас благодарю. Когда гибнет дело, так хорошо начатое, так это не вздор. По крайней мере для меня это не вздор. Я положительно уверен, что это какой-нибудь негодяй нарочно подстраивает. Помилуйте, – продолжал он, вставая, – сегодня еще перед утром зашел, как нарочно, и все три были здоровехоньки, а теперь вдруг приходит и говорит: «пуздыхалы воны».

– Да вы о чем это говорите? – спросил удивленный Розанов.

– А вы о чем?

Розанов рассказал свои разговоры с маркизою и молодым Богатыревым.

Лобачевский плюнул и рассмеялся.

– Что?

– Слышал я это; ну, да что нам за дело до этих глупостей.

– А вы о чем же говорили?

– Кролицы мои издохли.

Теперь Розанов плюнул, и оба расхохотались.

– Экой вздор какой вышел, – произнес Розанов.

– Да еще бы вы с таким вздором приехали. Ведь охота же, право, вам, Розанов, бог знает с кем якшаться. Дело бы делали. Я вот вас запречь хочу.

– Нуте?

– Да вот. Давайте людей учить.

– Чему учить?

– А вот чему: я ведь от своего не отстану. Если не умру еще пятнадцать лет, так в России хоть три женщины будут знать медицину. А вы мне помогите начать. Я сегодня уж начал слегка с Беком. Он нам позволит по воскресеньям читать в секционной. Поеду к Пармену Семенову, к Лучкову, к Тришину, уговорю пускать к нам ребят; вы человек народный, рассказывайте им попонятнее гигиенические законы, говорите о лечении шарлатанов и все такое. Вы это отлично можете делать; а я девушек уж найду таких, что захотят дальше учиться.

– Пожалуй, только что из этого выйдет?

– Уж вреда не выйдет, а у меня из двадцати хотя пять, хоть две найдутся способные идти далее. Терпение уж необходимое.

– А чем они жить будут?

– Найдем, чем жить.

– Не лучше ли бы, уж если так, то примкнуть к воскресным школам, – сказал Розанов.

– К воскресным школам! Нет, нам надо дело делать, а они частенько там… Нет, мы сами по себе. Вы только идите со мною к Беку, чтоб не заподозрил, что это я один варганю. А со временем я вам дам за то кафедру судебной медицины в моей академии. Только нет, – продолжал он, махнув весело рукою, – вы неисправимы. Бегучий господин. Долго не посидите на одном месте. Провинция да идеализм загубили вас.