— Значит, ты будешь меня учить.

Он чуть печально приподнял брови и на мгновение приобрел сходство с человеком.

— Я же сказал: да.

Дорогой Дневник, — писала она вечером того дня со смесью страха и торжества, сидя на своем запятнанном матрасе и не слушая, как ворочается вокруг нее старый дом. Громыхали башмаки, раздавались визгливые голоса спорящих, кто-то наигрывал на гитаре пронзительную балладу, кто-то тихонько подбирал на свирели другую, совсем старую. — Сегодня я сотворила свое первое чудо: заставила одного из них увидеть мое человеческое лицо. Возможно, для этого мы все и явились сюда с нашими шрамами и тайными личинами. Нам хочется, чтобы древняя магия узнала нас и поздравила с возвращением. — Она оторвала перо от бумаги, помедлила, потом решилась. — Маме я напишу завтра. Мне очень трудно это признать, но она была права.

Кажется, я увидел ее снова.

Это произошло во время одной из моих редких вылазок в Лондон, которые я совершаю безо всякого желания, ибо мои старые кости плохо переносят вагонную тряску по пути в город и еще хуже — толчею подземки. Я испытываю горечь оттого, что, исколесив все континенты и повидав такое, что большинству людей даже не снилось, превратился в затворника, живу теперь в деревушке и планирую поездки в столицу с небывалой тщательностью, словно это экспедиция во внутренние районы Африки. Но с этим уже ничего не поделаешь.

В Лондон я отправился для того, чтобы вручить издателям новую серию своих воспоминаний и предаться чревоугодию в клубе — одно из немногих излишеств, которые я могу теперь себе позволить. За великолепным портвейном я, как всегда, раздобрился и намекнул на чудеса, которые буду живописать в дальнейшем, — гиппогрифа, кентавра и феникса, встреченных в Аравии.

Издатель слушал меня заворожено, как ребенок, а когда рассказ закончился, признался, что первый том моих воспоминаний разошелся прекрасно.

— Люди любят читать о путешествиях в экзотические края, — сказал он. — Особенно нынче, когда цивилизация проникла почти повсюду. Пройдет еще лет десять — и, боюсь, все эти восхитительные существа вымрут или так хорошо спрячутся, что их уже никто никогда не отыщет.

— Десять лет? — переспросил я. — К счастью, мне столько не прожить.

Его смех был неуверенным: он не понял, пошутил я или нет.

После ужина, простившись с издателем, не совсем твердой походкой я направился к ближайшей станции подземки. Двери поезда, к которому я устремился, уже закрывались, и я знал, что не способен даже на короткую пробежку. Зато ОНА, не раздумывая, перешла на бег, прошмыгнула мимо меня и проскользнула в вагон в тот самый момент, когда поезд трогался с места.

То была она, я почти в этом не сомневался. Совершенно тот же вид! За сорок лет она нисколько не изменилась. Но им, собственно, и не полагается меняться.

Первое, о чем я подумал, — говорить ли Уоллесу? У него было меньше оснований ее любить, чем у меня.

Я все же решил позвонить Уоллесу. Я не знал, остался ли он в Лондоне или возвратился в Штаты — последнее было вероятнее. Тем не менее телефонистка нашла его быстро, заставив меня прождать всего несколько минут, — чудо, равное диковинам, какие я встречал в самых дальних странствиях. Возможно, в нашем мире еще остается место для чудес.

Судя по голосу, он, как и я, сильно постарел и уже устал жить.

— Хэлло, — начал я. — Это Сэмюэл Уоллес?

— Он самый. С кем имею честь?

— Джеймс Арбетнот.

Долгое молчание.

— Арбетнот… — проговорил он наконец. — Что вынудило вас позвонить мне?

— Кажется, я ее видел. Она в Лондоне, Уоллес.

Снова долгое молчание. Я уже решил, что он сейчас спросит, кто такая «она», но Уоллес, конечно, помнил ее так же живо, как и я.

— Вот как? — услышал я.

— Да. Я видел ее в метро.

— И чего вы теперь от меня ждете? Чтобы я прочесал весь Лондон, стремясь ее отыскать? Не желаю ее видеть! Уж вам это должно быть известно. Почему — вы тоже знаете.

— Я подумал, что вам теперь лучше глядеть в оба. Сам я живу не в Лондоне…

— Знаю, читал первый том ваших воспоминаний. Собираетесь описать ее, тот эпизод, в следующем томе?

— Не знаю. У меня не было намерения…

— Вот и славно. Не ворошите прошлое, Арбетнот. Это опасно для нас обоих.

— …Но теперь оно может возникнуть, — брякнул я, сам себе удивляясь. — Возможно, я ее отыщу и спрошу…

— Лучше не ворошить прошлое, — повторил Уоллес и повесил трубку.

Несколько дней подряд мне не удавалось сесть за продолжение воспоминаний. Писать ли о ней? Раньше это не входило в мои планы, но теперь оказалось, что я больше ни о чем не могу думать.

Это было превыше моих сил. Прежде чем продолжить, я должен был отчетливо все вспомнить — только таким способом можно избавиться от наваждения.