— Какой еще... ожог? Что плетешь?

— Он говорит, у тебя душа обожженная. И ее может исцелить одно из двух: или очень-очень большая любовь, или такая же большая ненависть.

— Это кого же мне, интересно, ненавидеть? Тебя, что

ли?

— Зачем меня? Романа Ковалева!

— Кого-кого?

— Романа.

— Привет! А он-то при чем?

— Я думала, догадываешься. Маркел говорит: фамилия-то у вас одна не по случайности.

— Не понимаю.

— Захар Богачев ему вроде рассказал. Помнишь, который утонул? А Захару вроде Роман открылся. Что бросил он после войны жену с ребенком. Твою маму Лизой звали?

— Н-ну, Лизой. И что?

— И его жену будто тоже так...

— Постой, постой,— Алексей посмотрел по сторонам, словно искал чьей-нибудь поддержки.— Да не-ет, глупости!

Бывает так: одна какая-нибудь фраза, одна деталь, подробность вдруг возьмет и соединит в цепь разрозненные факты, которым мы прежде просто не придавали никакого значения. Так случилось и с Алексеем: он внимательно смотрел на Анюту и не видел ее. Говорил сам себе:

— С другой стороны, деревня на железе... В Германии служил... Да что я-то? Мало ли кто служил. А почему, собственно, не может быть? То-то он все выпытывал, что я да кто я.

Анюта смотрела на пего растерянно.

— Анюта, дорогая,— вдруг взмолился Алексей.— Ну скажи, что ты все это придумала!

— Не расстраивайся, Алеша. Ты не расстраивайся!.. Дура я, что сказала. Думала, помогу тебе.

Ладонью Алексей энергично потер щеку, стремительно прикидывая что-то в уме. «Как же мне теперь глядеть на тебя? — бормотал он.— Как на тебя глядеть?»

Он вдруг опустился на колени, вытащил чемодан и торопливо начал складывать вещи. Поняв наконец, что он собирается сделать, Анюта тихо спросила:

— А... ребята? А Лукин?

— Верно,— будто даже с облегчением спохватился Алексей. Задумался на минуту: — Записку оставлю.— И тут же: — Нет, лучше с дороги!

Когда я вернулся в барак, Борис, Шершавый и Лукин сидели каждый на своей койке и ожидали меня.

— Рассказывай,— коротко, точно отрубая, произнес бригадир.

Я начал рассказывать. Рассказывал, стараясь по возможности не прибавить от себя ничего, никаких подробностей. Слушали молча, с угрюмыми лицами.

Первым заговорил Шершавый:

— Н-ну, Маркел! Н-ну, змей! Плодится же такая пакость на земле... Всех столкнул, перессорил!

—- Положим, и Алешка... гусь,— возразил бригадир.

А мне вдруг увиделись Анютины тоскующие глаза.

— Ох, не торопитесь, люди добрые,— усомнился я,— Не так-то все это просто».

Не так-то все просто. Прошла педеля, вторая, а никаких вестей об Алексее не было.

А жизнь шла своим чередом. Бригаду Лукина преобразовали в комплексную и перевели на внутрихозяйственный расчет.

— Ну, Лукин,— ехидничал Шершавый,— тебе с твоим жмотным характером лучшего и желать не нужно.

— Болтай, болтай,— беззлобно отругивался бригадир.— А теперь и ты богатым дядей не будешь, начнешь экономить.

— Жди,— смеялся Серега.

— А куда ты денешься. Жизнь заставит.

Лукину обещали, как только придет эшелон с новичками, дать пополнение, и он грозил ребятам: «Вот погляжу, что за народ приедет, да и отделаюсь от вас. Узнаете тогда; что почем».

Повеселел Борис: кажется, их разногласия с Ларисой стали приближаться к мирному разрешению; повеселел и Сергей: каждый вечер он бежал теперь на занятия в школу. Лукин подсчитал в блокноте заработки последних дней и тоже заметно приободрился.

И только Роман ходил туча тучей. Он не пил больше, нет, но я-то слышал, как по ночам он скрежещет в темноте зубами. Утром он вставал с почерневшим от бессонницы лицом.

В последних числах октября, в один из дней, уже перед самым вечером комендант привел к нам низенького, с круглой стриженой головою и узкими глазами паренька-крепыша. На вид ему было лет шестнадцать — семнадцать.

— Вот прошу любить и жаловать,— представил комендант.— Новый жилец к вам.

— Очень рады,— за всех отозвался Серега. И тут же вежливо поинтересовался: — А что, уже и детей берут на стройку?

— Но-но,— погрозил пальцем комендант. И рассмеялся.

— И как тебя именуют, малыш? — не унимался Серега.

Малыш ответил довольно приятным тенорком:

— Шайдулин.— И подумав добавил: — Шараф Шайдулии. И сын у меня, между прочим, тоже Шараф.

— Сы-ын? — изумленно переспросил Шершавый.— Да кой же тебе годик?

— Двадцать два, а что?

— Вот именно, «а что»? — фыркнул Сергей.— Силё-ён, бродяга! — Это у него было высшей похвалой.— Ну давай, Шараф, устраивайся.— Он показал на пустующую койку Алексея, и мы молча переглянулись.