Осенью 51-го года, когда поутихли треволнения, связанные с поступлением в аспирантуру, и зарубцевался шов после удаления аппендицита в Пироговской больнице (где мне зашили полость вместе с куском веревки), пришло время вспомнить о Сергееве. Надо было успеть предстать перед ним во всей своей красе, пока заморский блеск не запорошит библиотечная пыль.

Оказалось, что Евгений Семенович Сергеев уже не работает в министерстве Внешторга, но мне сообщили номер его рабочего телефона.

МВТ отошло в прошлое, декорации изменились, изменились и действующие лица.

Сергеев защитил диссертацию по своей инженерно-строительной теме (что-то о значении для аэрофотосъемки теней, которые отбрасываются на земле строениями). Не дожидаясь утверждения ее ВАКом (Всесоюзной аттестационной комиссией), он поступил в Институт научной информации на должность доцента и заведующего отделом с сумасшедше высокой зарплатой — 6 тысяч рублей в месяц.

Зимой 51–52 годов он стал время от времени навещать меня в ИВТ, где я преподавала немецкий, и провожать меня домой.

Летом 52-го года мы не раз ездили за город — в Загорск (ныне Сергиев Посад) и другие, кажется, красивые места по Ярославской железной дороге.

Наше сближение не доставило мне ни особого удовольствия, ни душевной радости, если не считать морального удовлетворения. Программа-минимум была полностью выполнена, а программа-максимум в этой истории никогда и не ставилась, тем более в новой сложившейся ситуации.

Мне стало абсолютно ясно, что я поддалась наваждению юности, недугу местного значения, своего рода клаустрофобии — в стенах министерства. Об этом мне подумалось еще в первые дни пребывания за границей, когда однажды я с удивлением отметила, что не только не скучаю, но даже не вспоминаю о Сергееве. По возвращении, однако, взяло верх женское любопытство и желание довести некогда затеянное до конца. Не зря же, черт побери, затрачено столько сил и чувств на этого человека, который, впрочем, невольно подтолкнул меня к дальней поездке.

Между тем Сергеев после наших летних пикников зачастил ко мне на факультет в МГУ, оставлял в моем почтовом ящике записки, написанные округлым каллиграфическим почерком: «Был, но не застал», а однажды явился ко мне домой, когда мама заведомо была дома, мол, «был рядом и заглянул». У меня даже не появилось охоты предложить ему снять пальто.

Наши нечастые встречи все же продолжались. Осенью 53го года он сообщил мне по телефону убитым голосом: «Гретхен, ВАК не утвердил мою диссертацию…», — и попросил с ним увидеться.

Попросил увидеться! Неужели это тот самый Сергеев? Тот, которого я не раз поджидала вечером в гардеробе МВТ, чтобы «случайно» пойти вместе с ним до метро? Тот, один забавный вид которого приводил меня в восторг и трепет? Реанимация былых переживаний приводила в изумление, не давала угаснуть интересу.

Потом наступили дни, когда при встрече с ним приходилось подбадривать себя мыслью: «Ведь это — тот, тот самый Сергеев!» Но такая мысль все чаще сменялась другой: «Зачем мне все это надо?»

Довольство собой, своей «победой» уступало место равнодушию, даже раздражению. Мне становилось с ним скучно и неинтересно, ни как с мужчиной (при всех его достоинствах), ни как с человеком (при всех его качествах). Дело не в «статусе любовницы», — известно немало случаев, когда двое любящих не расстаются, несмотря на препоны морального и социального характера.

Не было главного — любви, ни у меня, ни у него. Его мужское влечение (вкупе с привязанностью) росло, но мое, женское, гасло. Секс — хорошо, «только этого мало», как говаривал мой добрый знакомый, поэт Арсений Тарковский. В немецком языке есть поговорка: «Первая любовь не ржавеет». Но если не только ржавеет, но и рассыпается на куски — это даже не усталость металла, это просто-напросто чувство не самого высшего качества.

Страсть назначено пережить каждому, и не единожды. Иначе, пожалуй, и дети бы не рождались. Но любовь — это всякий раз штучное творение Господа Бога.

Весной 1953 года в СССР наступил «конец света», апокалипсис, как думали многие. 5 марта умер Сталин. Как ни поразительно, но Сталин все-таки умер. 6 марта, часов в десять утра, диктор Левитан загробным голосом сообщил по радио невероятную новость. Я спала блаженным сном праведного аспиранта, когда меня разбудила мама: «Послушай, ты только послушай!» Трагический тон то и дело повторяемых сообщений нагнетал атмосферу, погружал в состояние напряженного ожидания. Вот-вот погибнет Помпея, накатит девятый вал или наш кирпичный дом взлетит на воздух со всеми потрохами…

Меня одолело страстное любопытство: «Ну, и что же теперь будет?» Остальные мысли и эмоции еще не пришли в движение. Надежда на перемены, осознание краха восточной деспотии и просто радость — все это наступит позже. А пока, в последующие три-четыре дня, люди ощущали себя действующими лицами в общем грандиозном спектакле: одни опасливо помалкивали, другие лили натуральные или искусственные слезы, а третьи, особенно в день похорон, в порыве буйной истерии бежали сломя голову в центр Москвы попрощаться с бессмертным самодержцем.