Комонфорт встал — крепкий, тяжелый, с массивными челюстями, решительно сжатыми.

— Что-то случилось, — сказал он.

Снизу, от входной двери, донеслись возбужденные голоса, громкая, быстрая речь.

Комонфорт откинул крышку шкатулки, стоявшей на маленьком столике в углу, и достал оттуда пистолет. Он положил пистолет на письменный стол, укрыв его за серебряным чернильным прибором, а сам встал рядом — теперь он мог дотянуться до пистолета одним движением.

Вошел лейтенант личной охраны Комонфорта. Комонфорт молча ждал. Хуарес откинулся в кресле.

— Я нижайше прошу прощения, сеньоры, за то, что прервал вашу беседу… Но…

Комонфорт молчал.

— Сеньор архиепископ де ла Гарса-и-Бальестерос объявил, что всякий, кто подчинится «закону Хуареса», простите, сеньор, так говорят, будет отлучен от церкви.

— Это все?

— Да.

Комонфорт сделал короткое отстраняющее движение рукой. Лейтенант вышел. Комонфорт быстро повернулся к Хуаресу.

— Ты понимаешь, какое действие это произведет на общество? — спросил он, едва разжимая зубы.

Хуарес кивнул почти равнодушно.

— Это их возбудит и встревожит, — сказал он.

— Ты помнишь, что делается в горах Керетаро? Индейцы в тех местах готовы всем перерезать горло во славу церкви. Ты знаешь, что написал Томас Мехиа в своем воззвании: «Поднимайте оружие, братья, во имя наших пастырей, лишенных даже гражданских прав, во имя церкви божьей, чье имущество разграблено, во имя славной армии, разрушенной и опозоренной, поставленной на одну доску с бандитами, во имя честных граждан, чьи ранчо не защищает бессильное правительство, во имя столицы республики, растоптанной грязной и наглой ордой, которую неразумие и слабость наших политиков извергли на Мехико с Южных гор, разнузданной ордой, которая угрожает жизни и чести наших жен и дочерей». Я это выучил наизусть! Мехиа — индейский вождь, но обращается он ко всем! И уверяю тебя, что во многих душах найдет сочувствие. Пойми, Бенито, дары, как бы они ни были прекрасны, принимают не из всяких рук. Ты же видишь — Мексика не желает получать свободу из рук варваров. Все были в восторге от Альвареса, пока он не стал президентом…

Комонфорт стремительно подошел к Хуаресу и навис над ним.

— Альварес должен уйти! Мне больно говорить это, Бенито! Но это единственный выход! Я открываю тебе все карты, я верю тебе. Вот что переслал мне Добладо. Это письмо от его друга отсюда, из Мехико.

Он почти отбежал к угловому столику и из той же шкатулки достал листок бумаги.

— Вот: «Я не знаю, какое проклятое созвездие тяготеет над нами и насылает на нас мародерство и распутство в лице этих исчадий Юга. Вы бы умерли со стыда, если бы увидели эти орды дикарей, которые имеют наглость называть себя Армией восстановления свободы! И в их руках столица республики! Мы сокрушены ордами Аттилы! Эти не менее жестоки, кроме того, глупы и недоразвиты, как негры! Не знаю, что с нами будет, если от вас не придет помощь. Без вас здесь все погибнет».

Он швырнул листок на стол.

— Если Добладо выступит, — сказал Хуарес, — значит, он гораздо глупее, чем я думал. Это будет огорчительно.

— Но при сегодняшнем состоянии умов у него все козыри! Он придет как избавитель!

— Это состояние умов существует главным образом в столице. Поднимать мятеж для того, чтобы изгнать из Мехико армию, которая привела к власти либералов, странно для либерала — даже для самого умеренного. Стало быть, ему понадобится иной лозунг. При нынешнем положении собрать армию можно только под двумя знаменами — или: «Долой фуэрос!», или: «Да здравствует фуэрос!». Первый лозунг наш, и выступать под ним против нас — абсурд. Второй лозунг неминуемо скомпрометирует Добладо в глазах всех либералов, как бы им ни претила армия Юга.

— Каков бы ни был Добладо — он выступит! Поверь мне.

Хуарес внимательно посмотрел на Комонфорта.

— Я верю тебе. И ни о чем не спрашиваю. Но через два-три дня Добладо узнает о декретированной нами отмене фуэрос.

— Это только ускорит события!

— Посмотрим.

— Бенито, как бы то ни было — Альварес должен уйти. Минует этот кризис — начнется новый! Успокоится Добладо — выступит Видаурри.

— Если президент решит уйти — я не исключаю такую возможность, — то причиной этому будет вовсе не необходимость, а некоторые особенности его личности. И твоей личности, Игнасио. Ты, военный министр и глава кабинета, обязан был бы поддержать его.

— Не имею права. Вспомни судьбу Герреро. Я боюсь за Альвареса. Его убьют. Я не хочу этого.

— Не знаю, какое решение примет президент. Но только помни, Игнасио, — армия Юга плохо обучена для регулярных действий и вооружена хуже войск гарнизона, но когда эти люди решают сражаться, они сражаются насмерть…

— Пугаешь меня?

— Нет, хочу, чтобы ты ясно представлял себе обстановку и был осмотрителен.

Хуарес встал и вынул из кармана своего черного жилета большие серебряные часы.

— Прекрасные часы, Игнасио, хотя и старые. Мне их подарил много лет назад мой будущий тесть, когда я начал свою адвокатскую практику. Мне пора.

— До свидания, Бенито.

Хуарес наклонил гладко причесанную голову, и Комонфорт не увидел выражения его глаз — в них было снисходительное презрение. Хуарес вышел. Комонфорт смотрел вслед.

Пустынные пески нежной цыплячьей желтизны, ясные снежные хребты и мягкая зелень лесов встали перед ним. Он шумно вздохнул — так, что красный мундир на его сильной груди натянулся, — и отогнал видение.