— Последнее, что осталось от моего аристократизма, — сказал Окампо, когда Валье взглядом указал ему на бутылку, — пристрастие к хорошему вину. Надеюсь, история не осудит слишком строго это нарушение демократического принципа.

— Только в том случае, если мы, свидетели, умолчим об этом, — сказал Хуарес. — Боюсь, что для потомков куда важнее наши жизненные правила, чем государственные деяния, которые еще неизвестно чем обернутся. Потому я стараюсь вести себя так, чтоб обо мне вообще ничего нельзя было сказать.

Солдаты расположились на маленьком зеленом пустыре за посадой. Продовольствие у них было с собой, и несколько женщин, сопровождавших отряд, принялись за стряпню — бобы, кофе, лепешки, кукурузные початки.

Когда члены правительства кончили обедать, эскорт еще только начал трапезу, и Валье не хотел торопить солдат.

Хуарес вышел на площадь перед посадой. Ветхая церковь стояла шагах в пятидесяти. Налево дорога вела к перевалу, покрытому лесом, направо тянулась деревенская улица — плоские крыши покрыты были красной черепицей, птицы свистели и трещали в садах. Хуарес, заложив руки за спину, медленно пошел вдоль улицы.

Валье махнул капралу, сидевшему у входа в посаду, и они пошли следом за президентом.

— Наши дозорные не прибегут на запах кофе? — спросил Валье.

Капрал обиделся. Он остановился — приземистый и кривоногий — и снизу вверх посмотрел на капитана. И тут же его злое лицо разгладилось. Удивительно располагающий к себе человек стоял рядом с капралом, искоса глядя на него через эполет. Крупное, очень правильное лицо — оно было бы слишком правильным, если бы не глаза, слегка косящие и светлые, коричнево-зеленые, если бы не рот, улыбавшийся несимметрично — больше влево, если бы не волосы, совсем коротко остриженные, и, наконец, если бы не странная узенькая бородка при отсутствии усов. И капрал — в который раз! — изумившись такому невиданному лицу, улыбнулся в ответ на добродушную усмешку капитана.

— У меня кадровые, — сказал он. — Они знают, что такое служба.

Президент уже ушел довольно далеко, и они ускорили шаг.

«Как странно, — думал Хуарес, стараясь идти покромке яркой сетчатой тени, падавшей на дорогу от изгороди справа. — Мы бежим, мы убегаем от мятежников, которые нас травят, как волков, а мы не можем даже огрызнуться, мы, законное правительство, — бежим. Но как легко у меня на душе. Я не ощущаю поражения. Почему? Потому что в деревнях нас встречают радостно, хотя и с некоторой жалостью? Понятно, но дело не в этом. С тех пор как я бежал из Мехико, я все отступаю, бегу — бегу от прежних времен. С нами остается только то, что мы хотим взять с собою в этом бегстве. От остального мы оторвались. Если прошлое не настигнет и не убьет нас — мы выиграли. Президент, бежавший из столицы, всегда признавал себя побежденным — это правило нашей постыдной мексиканской игры. Я его нарушил. Игра кончена. Начинается война и революция. Мы бежим вперед. Война и революция… Нам мало выиграть войну — это ничего не даст. Война и революция. Мы начинаем…»

Вернувшись в посаду, президент и капитан увидели, что солдаты седлают коней, а женщины завязывают вьюки с припасами и посудой. Можно выступать.

Валье оглянулся, услышав близкий топот. К посаде скакали двое драгун.

— Они идут! — крикнул один на скаку. — Много!

Валье бросился расставлять людей в посаде, в церкви, в двух соседних домах. Важно было, чтоб каждая группа могла прикрывать огнем другие и все вместе — простреливать пространство перед посадой. Задняя стена здания была глухая, и это облегчало оборону.

Хуарес, стоя у окна посады, посмотрел на свои большие часы, подаренные ему тестем, осевшим в Мексике генуэзцем Антонио Маса, богатым и уважаемым человеком, без колебаний отдавшим свою красавицу дочь за не столь уж молодого начинающего адвоката и политика, пришедшего когда-то в его дом ободранным неграмотным мальчишкой…

Маргарита, моя милая, надеюсь, что ты с детьми в большей безопасности, чем твой муж. Сколько раз судьба испытывала меня смертью. Один раз на твоих глазах, бедная моя. Но теперь дело не только во мне — если мой старый друг Ланда добьется того, что не удалось ему в Гвадалахаре, это, конечно, не изменит ход войны, но может пресечь революцию…

Часы показывали пять пополудни. Они провели в Акатлане два часа.

Авангардный патруль Ланды показался в конце длинной, пустой солнечной улицы. Его обстреляли. Солдаты прижались к стенам, бросились в сады. Люди капитана Валье занимали очень выгодную позицию, и нападавшим пришлось охватывать площадь перед посадой и церковью широким полукольцом. Полностью замкнуть окружение было трудно — пустырь в тылу постоялого двора примыкал к зарослям, ползущим на склон хребта.

Колонна, которую Ланда бросил через площадь на посаду, рассчитывая ошеломить и подавить осажденных, слабо поддержанная дальними выстрелами, попала под перекрестный огонь с трех направлений и отступила, потеряв около десяти человек.

Президент и министры сидели за столом в дальнем, непростреливающемся углу посады.

— Нельзя было допустить, чтобы они нас догнали! — сказал Прието.

— Если бы мы не задержались, это произошло бы в пути — и не было бы никакой надежды, — ответил Окампо.

— А теперь она есть?

— Да, — сказал Хуарес.

Осаждавшие стреляли непрерывно. У них было много зарядов.

Солдат, стоявший у ближайшего к столу окна, громко выдохнул и сполз по стене. Валье быстро подошел к окну и выглянул. Пуля немедленно ударила в боковину проема и рикошетом прошла над головами министров.