Дорога вела вниз, к курзалу, что бы ни значило это слово, — и мы устремились вслед за людским потоком — посмотреть, какие развлечения нас там ждут. То был обычный концерт под открытым небом в разукрашенном парке, куда вам приносили вино, пиво, молоко, виноград, сыворотку и т. д. Для некоторых больных, от которых уже отказались врачи и медицина. сыворотка и виноград представляют единственное лечение, они только и держатся, что на сыворотке и винограде. Одни из этих живых покойников рассказал мне печальным и безжизненным голосом, что сыворотка — его единственное прибежище, он ничего не пьет, кроме сыворотки, и обожает, обожает сыворотку, хотя его от сыворотки уже с души воротит. На этой шутке он испустил свой последний вздох — такова оказалась целебная сила сыворотки.

Другие мощи, спасающиеся от разложения виноградной диетой, поведали мне, что виноград здесь совсем особенный, лечебный, и что виноградный доктор прописывает и отсчитывает его больным, будто это пилюли. Пациенты особенно слабого здоровья начинают с такой дозы: одна ягодка перед завтраком, три за завтраком, две между завтраком и полдником, три до обеда, семь за обедом, четыре за ужином и половина ягодки на сон грядущий, для повышения тонуса. Эта доза регулярно и постепенно увеличивается в зависимости от состояния больного — каждому по его потребностям и возможностям, — и со временем вы можете увидеть, как пациент принимает по одной виноградинке ежесекундно, а всего—по бочке в день.

Тот же больной рассказал мне, что люди, излечившиеся по этой системе и развязавшиеся с диетой, навсегда сохраняют привычку разговаривать так, будто они диктуют что–то мешкотному секретарю: после каждого слова они останавливаются, чтобы высосать сок воображаемой виноградины. Говорить с этими людьми — тоска смертная. Он также рассказал мне, что людей, излечившихся по сывороточной системе, столь же легко отличить от других представителей рода человеческого по их манере откидывать голову после каждого слова, чтобы хлебнуть воображаемой сыворотки. По его словам, стоит понаблюдать беседу двух бывших больных, исцеленных двумя описанными диетами: их поминутные паузы и сопроводительные движения так методичны и равномерны, что человек неподготовленный рискует принять таких собеседников за пару автоматов. Путешествуя, можно увидеть много замечательного, надо только, чтобы везло на встречи.

Я не стал долго прохлаждаться в курзале; музыка, хоть и недурная, показалась мне пресной после громов и молний виртуозки из Арканзаса. К тому же в моей предприимчивой душе родилась новая дерзновенная идея: ни больше и ни меньше как пройти из Интерлакена в Церматт через Гемми и Висп и непременно пешком. Надо было еще обдумать детали и приготовиться к своевременному выступлению. Курьер (не тот, о ком шла речь раньше, а другой) предложил расспросить о дороге нашего портье. Это было разумное предложение. Портье взял рельефную карту и показал нам весь предстоящий маршрут со всеми его высотами и низинами, с деревьями и реками так ясно, как если бы мы проплывали над ними на воздушном шаре. Превосходная штука, эта рельефная карта! Портье даже записал для нас на листке бумаги все наши дневные переходы и названия гостиниц, где придется заночевать, и объяснил все так наглядно, что заблудиться мы могли разве только при высоко оплачиваемой посторонней помощи.

Я препоручил курьера джентльмену, уезжавшему в Лозанну, и мы легли спать, разложив свои альпинистские доспехи в таком порядке, чтобы сразу же забраться в них по пробуждении.

Однако, когда мы в восемь утра спустились в столовую, погода хмурилась, предвещая дождь. Недолго думая, я нанял пароконную коляску на первую треть путешествия. Два–три часа мы тряслись по ровной дороге, огибающей красивое Тунское озеро; перед нами, словно в смутном сне, тянулась неоглядная водная даль, а впереди маячили призрачные Альпы, одетые мглистым туманом. Потом зарядил сильный дождь и заслонил все, кроме ближайших предметов. Мы укрылись кожаным фартуком коляски и спрятались под зонтиками, между тем как наш возница, ничем не прикрытый, сидел на козлах под проливным дождем, вбирая в себя всю мокрень, и только встряхивался; ему это как будто даже нравилось. Сегодня дорога всецело принадлежала нам, и я наслаждался путешествием как никогда.

Пока мы поднимались Кинтальской долиной, разъяснилось, а вскоре рассеялась и тяжелая гряда туч, скрывавшая от нас горизонт, и из–за нее, точно из–за дымчатой портьеры, выступили величественные очертания и уходящая в облака вершина Блюмиса. Мы так и ахнули. Нам в голову не приходило, что за низким траурным пологом скрывается нечто столь неожиданное. Оказывается, то, что мы принимали за мгновенные проблески неба, были бледные снега на гребне Блюмиса, просвечивавшие сквозь клубящуюся пелену тумана.

Пообедали мы в Фрутигенской харчевне, и наш возница тоже мог бы там пообедать, но, рассудив, что с едой и выпивкой ему в столь короткий срок не управиться, он решил основательно заложить за галстук и полностью в том преуспел.

В харчевне закусывали пожилой немец с двумя дочерьми— девицами на выданье; они уезжали как раз перед нами, и видно было, что их возница тоже как следует зарядился и пребывает в таком же приподнятом и благодушном настроении, как и наш, а этим многое сказано. Оба канальи были преисполнены братской любви друг к другу и отменной любезности к своим седокам, которых они осыпали знаками внимания и полезной информацией. Они привязали вожжи к сидению и сбросили шляпы и плащи, чтоб без помехи обмениваться дружескими излияниями и сопровождать их соответственной жестикуляцией.

Дорога была узкая и ровная, она бежала вверх и вниз по холмам, тянувшимся в ряд, лошади к ней приобвыкли, да здесь и некуда было свернуть, — так почему же возницам не воспользоваться случаем и но позабавить седоков и друг дружку? Морды наших лошадей приветливо просовывались через задок передней коляски, и пока они с натугой тянули в гору, нага возница, привстав, занимал разговорами своего коллегу, а коллега, тоже стоя и обратившись спиной к пейзажу, отвечал ему. Перевалив через вершину, мы более живым аллюром поехали вниз. Однако программа не изменилась. Я и сейчас вижу эту картину: передний возница забрался с коленями на высокие козлы, оперся локтями на их спинку и отечески улыбается седокам или, потряхивая растрепанной шевелюрой, сияя веселыми глазами и задорным румянцем, сует старому немцу свою карточку и превозносит до небес свою упряжку и свой экипаж, между тем как обе коляски мчатся во всю прыть под уклон, и одному богу известно, чем кто кончится для нас – гибелью или незаслуженным спасением.