Врач входит в палату, где лежат больные с приблизительно одинаковой степенью ожоговой болезни. Их одинаково лечат. Но заживает у всех по-разному. Не только потому, что бывают люди физически сильные и слабые, выносливые и нет. Дело прежде всего в состоянии психики. Дело в стрессе. Любая болезнь – это отчуждение от всех. И каждый в одиночку решает свои проблемы. Они связаны не с самой травмой, не с тем, сколько сантиметров и где обожжено, а с внутренним отношением к этим сантиметрам, с тем, как больной оценивает свою ситуацию.

Стресс и болезнь. Их взаимовлияние. Это сложная научная проблема. Но как трудно бывает отделить одно от другого в реальной ситуации, когда проблема ставится не абстрактно, когда это не лаборатория с экспериментатором и испытуемым. Когда трагический экспериментатор – жизнь.

С ранней юности помню я историю, которую рассказала моя тетка, старый, опытный врач. Теперь-то я понимаю, она исподволь готовила меня к жизни, к тому, что может позволить себе человек в эмоциональном плане, а чего нет, потому и вспомнила эту давнюю историю.

В научно-исследовательском медицинском институте, где Татьяна Борисовна Никифорова работает всю жизнь, в терапевтическом отделении лежал больной.

– Он был шахтер. Из Подмосковья, удивительно славный человек. С ним вместе в палате лежал старый хирург, сердечник, вылитый Дон-Кихот. И вот однажды оба они расчувствовались и проговорили всю ночь. Шахтер рассказал соседу свою жизнь.

На фронте он был ранен, с поля боя его вынесла медсестра. Они полюбили друг друга и остаток войны провели на фронте вместе. После войны он вернулся в семью: дома ждали дети. А с этой женщиной, с медсестрой, они изредка встречались. Не могли они друг друга не видеть – слишком многое их связывало. И так продолжалось с 1945 года, подожди, сколько же лет? Да, девять лет. Ну, а потом все выяснилось. Надо было что-то решать. Написал он той женщине письмо, что любит на всю жизнь, что дети, сама знает, не один ребенок, много их, детей, и все еще маленькие. Написал и начал тут же хворать, хвататься за сердце.

Местные врачи ничего не понимают. Привезли к нам. Лежит у нас, мы считаем: невропат, мнительный, боится болей – боли начинаются. Проговорили они с Дон-Кихотом всю ночь, а под утро наш шахтер умер, за полчаса.

Умер! А сердце абсолютно здоровое, острый спазм, острая коронарная недостаточность. Умер от стресса, не с чего было больше умирать. Спазмы у него, очевидно, и раньше бывали, только так быстро проходили, что мы не успевали их ловить. А тут ночной разговор, вспомнил он все сначала – и смерть…

Это я к тому, девочка, что от стресса умирают.

– Почему это от стресСа? – возмутилась я тогда со всем максимализмом неполных шестнадцати лет. – Он от любви умер.

– Вообще-то, конечно, от любви, но тогда, в ту ночь, в тот час, от разговора он умер. Поняла?

Не все, далеко не все может позволить себе человек в «эмоциональном плане». Даже если он двух метров роста, даже если он прошел войну и, казалось бы, уже ничего не боится.

Позволить, не позволить – наивные категории. Смешные запреты. Мы привыкли: такова литературная традиция, от любви умирают Вертеры, тонкие, хрупкие натуры, а тут немолодой шахтер, подмосковный город и никакой романтики, одна грустная проза жизни. И никакого выхода, и никакой надежды помочь. Разве что-нибудь изменилось бы, если бы доктора узнали правду? Разве они смогли бы запретить своему больному думать о войне, об этой женщине, о детях? Много бы лет он прожил или умер бы довольно скоро от острого, ранящего сердце воспоминания? Кто это предскажет?

Это судьба человека сильного и цельного. Таких людей мало. Таких людей обычно и поражает стресс.

А чаще всего в стрессе люди ведут себя и смешно, и глупо, и не верится потом: да я ли это, да со мной ли такое приключилось? Это своеобразный психологический заслон. А может быть, нелепость поведения оказывается спасительной? Она разряжает драматизм ситуации? Может быть.

…В Москве, в Сокольниках, неподалеку от метро стоит голубая церковь. Построенная в начале XX:. века, она знаменита тем, что там хранится бывшая главная московская святыня – Иверская икона божьей матери. Да, да, та самая, многократно описанная в русской литературе. Когда я бываю в Сокольниках, я захожу к Иверской, захожу и к Трифону, второй,. не менее известной достопримечательности сокольнической церкви. С именем-Трифона связана обычная церковная легенда о чудесах и видениях.

Был Трифон сокольничим Алексея Михайловича, и улетел у него любимый сокол царя. Трифона посадили в застенок, пытали. Сокол от этих пыток обратно, естественно, не прилетел. Накануне казни приснился Трифону вещий сон, где найти сокола. Он указал место, сокола нашли, сокольничего помиловали. От всех своих переживаний ушел Трифон в монастырь, где принял сначала малый постриг, потом большой, потом дал самый трудный обет – обет молчания. Долгое время считали Трифона народным святым, канонизировали его только в XIX веке. Вот уже почти триста лет Трифон – покровитель всех, у кого неприятности по службе. У тебя нелады с начальником – поезжай к Трифону, поклонись, поставь свечку. И ездят, и ставят, и бьют поклоны до сих пор. Видела своими глазами.

Однажды при мне влетел в церковь довольно молодой человек: костюм с иголочки, в одной руке шляпа, в другой – папка с «молниями».- Торопился он ужасно. И занимал, видно, довольно солидный пост. Оставил, наверное, такси за два квартала и пробирался тайком, проходными дворами. Бойко, по-деловому, купил свечку за пятьдесят копеек и на цыпочках поспешил к Трифону. Скорей, скорей зажег свечу и выбежал из церкви. Вся эта деловая процедура заняла минуты две, не больше: в церкви было совсем мало народу, никто не мешал.