— Как дела? — спросил я Смышляева.

Он перегрыз травинку.

— Дела, как сажа бела. На волоске висим. Пойдите взгляните. — Он недовольно, кисло поморщился. — Хотя лишнее хождение — лишнее внимание противника… Идемте.

Прокофий Чертыханов шел впереди меня, задевая рукой за свой оттопыренный карман. Прыгнул в стрелковую ячейку к долговязому и носатому бойцу Чернову.

— А, сам Чертыханов пожаловал! — смеясь, приветствовал Чернов ефрейтора. — Живой! Нос то от вражьего огня, что ль, лопнул?.. От накала?

— Ты поменьше разговаривай! — прикрикнул на него Чертыханов. — Вот новый командир роты пришел проверить твою боевую готовность, а ты зубы скалишь…

Чернов, взглянув на меня, вытянулся, стоя на коленях, руки по швам.

— Красноармеец Чернов, мастер на все руки — и стрелок, и пулеметчик, и бронебойщик!

— Больно мелкую ячейку вырыл, не умещаешься, — сказал я, смеясь.

Чернов тут же отчеканил:

— Для моего роста нужно экскаватором ячейку рыть. Просил — не дают, говорят, экскаваторы уставом не предусмотрены. Можете быть покойны, товарищ лейтенант, я и на коленях устою…

Чертыханов подвел меня к пулеметной точке.

— Это Ворожейкин и Суздальцев. Пулеметчики хоть куда! — Прокофий прибавил вполголоса: — Суздальцев-то стишки пишет. Читал мне. Слеза прошибает. Про любовь…

От пулемета отступил белокурый, голубоглазый, с мягким, приятным очертанием рта юноша, похожий на Есенина. Смущенно кивнул Прокофию. На лице Ворожейкина как будто ил всегда осело мальчишески-плаксивое выражение; он трижды шмыгнул носом, косясь на лесок…

Я повернулся к Смышляеву.

— Зачем же вы тут установили пулемет? Себя охранять? Кто же пойдет сюда, на гору?

— Перенесите его правее, вон туда, где лощина сливается с полем. Если танки и пехота пойдут, то вероятнее всего там, по ровной местности, а не здесь, из-под горы…

— Здесь меня охраняют пулеметчики, там вас, — нехотя отозвался Смышляев.

— Выполняйте, — сказал я кратко и настойчиво.

— Хорошо. — Смышляев кивнул Ворожейкину и Суздальцеву. — Слышали? Выполняйте!

Неподалеку от пулеметчиков стонал, хлопая себя по щеке, сержант, широколицый, с кустистыми мрачными бровями. Чертыханов шепнул мне:

— Быть скоро бою, товарищ лейтенант: у командира отделения Сычугова болят зубы. Это первый признак.

Сержант Сычугов тяжело, страдальчески посмотрел на меня и, глухо промычав, покачал головой, потом шлепнул ладонью по больной челюсти.

— А это вот Юбкин, — представил Чертыханов маленького бойца в очень длинной, почти до колен гимнастерке, с закатанными до локтей рукавами. — Здорово! — Чертыханов присел возле него на корточки. — Бритвы в порядке, наточены? Юбкин, товарищ лейтенант, отлично бреет, даже не слышно… А вот фашистов бреет плохо.

— Почему же?.. — как бы оправдываясь передо мной, возразил Юбкин несмело. — Я стреляю. Только не попадаю. За все бои я, наверно, и не убил ни одного. — В его широко раскрытых мальчишеских глазах стояли обида и недоумение.

— Попал небось, — успокоил его Чертыханов. — Только не замечаешь…

— У меня почему-то слезы навертываются на глаза, когда я стреляю, — согласился маленький Юбкин, — поэтому и не замечаю…

Лейтенант Смышляев, стоя сзади меня, бросил невнятно, сквозь зубы:

— Дельного бойца пули запросто отыскивают, а вот такая дрянь держится…

Я резко повернулся к нему. Смышляев выдержал мой сердитый, «уничтожающий» взгляд, хрустнул зубами, перегрызая травинку…

Возвращаясь на свой КП, я был твердо уверен, что немцы после вчерашних безуспешных атак и потерь в наступление не пойдут до прибытия свежих сил: выдохлись. Скорее всего они, получив подкрепление, двинутся завтра утром. Мы как следует укрепимся за это время и сумеем их встретить достойно. И оттого, что я, как мне думалось, разгадал намерения неприятеля, а вера в кучку бойцов, которыми отныне я должен командовать, возросла, настроение мое повысилось, я даже весело засвистел…

Но мы не успели покрыть и половину пути, как меня безжалостно, наотмашь швырнул на землю в колючий кустарник внезапный взрыв, сопровождавшийся оглушительным треском. В первый момент было такое ощущение, будто со спины у меня сдирают кожу — таким неистово скрежещущим был этот треск, так нестерпимо он ударил по нервам. Мне казалось, что каждая мина рвется над моей головой, и я парализованно лежал, все сильнее вдавливая лоб под сухую кочку. Чертыханов, лежа сзади, потолкал меня в каблук сапога, предлагая двигаться дальше. Я с усилием оторвал грудь от земли, заставил себя подняться и побежать. Падал и опять вставал, бежал. Треск, нарастая и ширясь, поднялся до отчаянно высокой ноты. Белые облачные паруса разлетались клочьями. В легких забилась кислая удушливая гарь. Казалось, мне не было места на земле, всюду, куда ни кинешься, вставали, закрывая небо, черные расщепленные столбы. С давящим ревом прошли немецкие штурмовые самолеты. Я увидел, как оторвалась бомба, подобная черной капле. Вот она, стремительно приближаясь и увеличиваясь, летит, кажется, на меня. Прямо в переносицу. Ужас останавливает сердце.