Она поднялась с колен, села на корточки и задумалась, почесывая голову мундштуком, куря и одновременно жуя бутерброд. Найэл сел к роялю и начал играть. Он совсем не волновался: уж слишком много ему пришлось смеяться.

Рояль был превосходный. Он выполнял все, чего хотел от него Найэл, который знал, что, даже если бы он извлекал из инструмента самые ужасающие звуки, Фрида не стала бы возражать. Едва коснувшись клавиш, он забыл, что Фрида рядом с ним в комнате. Он думал о своей мелодии, и она лилась из-под его пальцев так, как надо. Да… именно это он и имел в виду. Ах, как волнующе, как весело. Ничто не имеет значения, кроме этого безумного поиска нужной ноты… Нашел. Еще, попробуй еще. Закрой глаза и прислушайся к ее звучанию. Но ты должен ощущать его и в ногах, и в кончиках пальцев, и под ложечкой. Вот оно, то, что надо. Он сыграл мелодию до конца, она получилась в танцевальном ритме; его старый прием игры в такт, но одним роялем здесь не обойтись. Нужен саксофон, нужен барабан.

— Вы понимаете, что я имею в виду? — спросил он, поворачиваясь на табурете. — Понимаете?

Фрида давно перестала складывать вещи. Она сидела на корточках, не шевелясь.

— Продолжай, — сказала она. — Не останавливайся. Сыграй еще раз.

Найэл снова заиграл, и на этот раз все получилось проще и лучше. Рояль был дьявольски хорош, лучше любого инструмента, к которому он когда-либо прикасался. Фрида поднялась с пола, подошла к Найэлу и остановилась рядом с ним. Она напела мелодию глубоким грудным голосом, затем насвистела ее, снова напела.

— А теперь сыграй что-нибудь еще, — попросила она. — Что ты еще сочинил? Любое, не важно что.

Найэл помнил куски и обрывки мелодий, которые время от времени приходили ему в голову, но ни одна из них не звучала в нем так явственно и отчетливо, как та, что родилась в тот вечер.

— Беда в том, — сказал он, — что я не могу их записать. Не знаю, как это делается.

— Ничего страшного, — сказала Фрида. — Это я могу устроить.

Найэл перестал играть и уставился на нее.

— Правда, можете? — спросил он. — Но стоят ли они того, чтобы из-за них беспокоиться? То есть я хочу сказать, что они интересны только мне. Я сочиняю их для собственного удовольствия.

Фрида улыбнулась. Протянула руку и потрепала его по голове.

— В таком случае это время прошло, — сказала она. — Потому что отныне ты будешь проводить свою жизнь, доставляя удовольствие другим. Какой номер телефона у Папы?

— Зачем он вам?

— Просто я хочу поговорить с ним.

— Он еще на банкете, а если и дома, то уже спит. Когда я уходил, он был ужасно пьян.

— К утру он протрезвеет. Послушай, тебе придется вернуться в школу поездом, который отправляется позднее того, на котором ты собирался ехать.

— Почему?

— Потому, что перед тем, как уехать, ты должен записать свою мелодию. Если мы не сумеем сделать это вдвоем, то я знаю массу людей, которые сделают это лучше нас. Сейчас слишком поздно. Четверть четвертого. Такси ты уже не поймаешь. Можешь уснуть здесь на диване. Я свалю на тебя всю одежду. И возьми мое одеяло. А в восемь утра мы позвоним Папе.

— Он еще будет спать. И очень рассердится.

— Тогда в половине девятого. В девять. В десять. Послушай, ты растешь, и тебе необходим сон. Придвинь диван ближе к камину, и ты не замерзнешь. Хочешь еще сардин?

— Да, спасибо.

— Тогда ешь, пока я готовлю тебе постель.

Он доел хлеб, масло, сардины, а Фрида тем временем приготовила для него диван, положив на него шерстяные одеяла, пикейные одеяла и целый ворох одежды. Все это выглядело страшно неудобно, но Найэл не хотел говорить ей. Это могло бы ее обидеть, а ведь она такая милая, такая смешная и добрая.

— Ну вот. — Фрида отошла от дивана и, склонив голову набок, осмотрела свою работу.

— Ты уснешь, как младенец в своей колыбели. Тебе нужна пижама? Однажды кто-то оставил у меня пижаму.

Она сходила в спальню и вернулась с заштопанной во многих местах пижамой.

— Не знаю, чья она, — сказала Фрида, — но здесь она уже много лет. Не совсем чистая. А теперь, малыш, спи и на несколько часов забудь про свою мелодию. Утром я приготовлю тебе кашу на завтрак.

Она потрепала Найэла по щеке, поцеловала и ушла из гостиной к себе в комнату. Через закрытую дверь он слышал, как она напевает его мелодию.

Он разделся, натянул пижаму, забрался под ворох одежды и, вытянувшись на диване, уперся ногами в подлокотник. Он согнул ноги, вздохнул и выключил лампу. Пружины, выступавшие в середине дивана, царапали спину, но он не обращал на это внимания. Куда хуже было то, что он не мог заснуть. Никогда в жизни не испытывал он такой бессонницы. Сочиненная им мелодия непрерывно звучала у него в ушах и никак не хотела уходить. Как мило, что Фрида обещала записать ее, но он не представлял себе, как это можно сделать, если утром ему надо возвращаться в школу. Школа… О Боже! Что за пустая трата времени. Пустая трата сил. Он ничему там не научился. Заканчивая последний семестр, по знаниям он не ушел дальше первого. В школе до него никому нет дела, им совершенно безразлично — жив он или умер. Интересно, подумал он, Папа и Селия уже вернулись домой? А Мария? Если Мария и вернулась, то вряд ли станет интересоваться, где он. Ей и без того есть о чем думать. Впереди ее ожидает столько дней и недель, и все они сулят радость и веселье. Недели веселья и приключений для Марии. Недели тоски и унылого однообразия для него.

Найэл повернулся на бок и натянул на уши лоскутное одеяло. Оно пахло чем-то неопределенным, похожим на смолу. Наверное, Фрида душится такими духами. Запах имеет большое значение. Если вам нравится, как от кого-то пахнет, значит, вам нравится и сам человек. Так говорил Папа, а Папа всегда прав.

Огонь в камине угас, и, несмотря на ворох одежды, на диване было холодно, холодно и уныло. Единственное, что в нем было приятного, так это лоскутное одеяло, пахнувшее смолой. Если бы Найэлу удалось забыть обо всем, кроме этого запаха смолы, он бы уснул. Тогда бы его ничто не тревожило. Тогда бы он согрелся. С каждой минутой ему становилось все холоднее, комната погружалась все в большую темноту, в ней становилось все неприветливей, все мрачнее. Словно в гробнице. Словно его погребли в гробнице и низкие своды навсегда сомкнулись над ним. Он скинул с себя ворох одежды, все, кроме лоскутного одеяла, которое прижимал к лицу, отчего запах смолы казался сильнее, чем прежде, нежный, ласкающий.