Никто из них не произнес ни слова. Он был совершенно лыс, если не считать полумесяца жиденьких волнистых волос на длинном узком черепе. Глаза и щеки у него ввалились, болезненного цвета лицо покрывала серая щетина. Женщина была совсем седой, сквозь реденькие волосики просвечивал череп. На ней были темные очки. В квартире она часто застывала на месте и ждала, когда мужчина подойдет к ней и возьмет под руку.

Она что-то прошептала на ухо мужчине.

— Твоя мать хотела бы умыться, — обратился тот к Дэнни.

— Я провожу ее.

— Нет, провожу ее я, — возразил мужчина.

Старушка взяла мужчину под руку, и он повел ее через прихожую в ванную.

— Выключатель под полотенцем, — предупредил Дэнни.

— Выключатель ей не нужен, — отозвался мужчина.

Когда они ушли в ванную, Дэнни уткнулся лицом в ладони и прошептал:

— Я так рад. Сколько же лет мы не виделись.

Если б я знал, что эти двое незнакомцев — родители Дэнни, встретил бы их более приветливо. Но он ничего не говорил мне об их приезде, заранее не предупредил, поэтому мое удивление вполне оправданно. Тем не менее я предпочел бы встретить их как членов нашей семьи.

Они прожили у нас три дня и почти не выходили из квартиры. В один из этих дней, к обеду, Дэнни привез Зою, красивую, с лентами в волосах и в замечательном платье в цветочек, явно подготовленную им к свиданию, потому что она, не жалуясь, долгое время просидела на одном месте, на диване, и позволила матери Дэнни ощупать свое лицо. Старая женщина заплакала, слезы тонкими ручейками стекали на Зоино платье.

Еду нам готовил Дэнни: жареные стейки, тушеные бобы, вареную картошку. Ели родители Дэнни всегда молча. Мне казалось странным — как трое человек могли умещаться на крошечном пространстве нашей квартиры и почти не разговаривать между собой.

Через пару дней отец Дэнни немного оттаял и даже несколько раз улыбнулся ему. Однажды, когда я в тишине квартиры сидел в своем углу и глазел на лифты «Космической иглы», он подошел и встал позади меня.

— Что же ты там рассматриваешь? — тихо спросил он, дотронулся до моей макушки и почесал меня за ухом, ну точь-в-точь как Дэнни. Насколько же похожи прикосновения отца и сына.

Я оглянулся и посмотрел на него.

— Молодец, заботишься о нем, — вздохнул он.

Не могу сказать, к кому он в тот момент обращался — ко мне или к Дэнни. Человеческий язык, точный благодаря своему многословию, может оставаться очаровательно загадочным.

В последний вечер перед отъездом отец Дэнни вручил ему конверт.

— Открой его, — велел он.

Дэнни сделал, как просил отец, взглянул на содержимое.

— Черт подери, откуда столько? — удивился он.

— От нас.

— Но у вас же нет денег.

— У нас есть дом. Есть ферма.

— И вы все продали? Зачем? — воскликнул Дэнни.

— Нет, не продали, — успокоил отец. — Заложили. После нашей смерти дом и ферму возьмет банк. А теперь… Мы подумали, сейчас ты как никогда нуждаешься в деньгах.

Дэнни посмотрел на отца, высокого и очень худого, одежда на нем висела, как на пугале.

— Папа…

Голос у Дэнни сорвался, на глаза навернулись слезы. Он не мог говорить, только качал головой. Отец подошел к нему и обнял, прижал к себе, погладил по волосам своими длинными сухими пальцами с широкими, бледными по краям ногтями.

— Мы всегда были к тебе несправедливы, — вздохнул отец. — Постоянно делали что-то не то. А вот сейчас сделали правильно.

На следующий день, ранним утром, они исчезли. Улетели, как последний порыв осеннего ветра, что срывает с деревьев остатки шуршащей листвы и уносит ее. Кратким, но значительным был их визит — он возвестил о смене времен года и о скором начале новой жизни.

Гонщик обязан верить. В свой талант, в свое здравомыслие, в тех, кто его окружает, в физику. Гонщик обязан верить в техников, в свою машину, в покрышки, в тормоза, в самого себя.

Подъем пугает и смущает гонщика. Заставляет вилять, поддавать газу. В результате покрышки теряют сцепление. Полотно становится скользким от масла. И тогда гонщик выходит из поворота на огромной скорости, не чувствуя под собой трека. Когда на него обрушивается гравиевая ловушка, гонщик обязан принимать решения, от которых зависит не только исход гонки, но и его будущее. Начни он прорываться через гравий — и произойдет катастрофа, поверни он руль — и машина начнет вращаться, потому что колеса встанут поперек трека. Поднять передние колеса — тоже плохо, машина потеряет устойчивость. Так что же делать?

Гонщик должен смириться с действительностью. Со своей судьбой. Он должен признать, что ошибки совершают все. Он переоценил себя. Принял не то решение.

К сложившейся ситуации его привело стечение обстоятельств. Все это гонщик вынужден признать и за все заплатить. Он должен сойти с дистанции.

Утопить в гравии два колеса. Даже четыре. Ужасное чувство для гонщика, особенно во время соревнований. Противно слушать, как гравий стучит по шасси. Ощущение такое, словно плывешь в дерьме. Пока гонщик зарывается в гравий, его соперники проносятся мимо. Они заняли его место и на огромной скорости продолжают гонку. Уже без него. Потому что он теряет скорость.