Но Франц фон Папен не отличался особым мужеством. Взгляд его быстрых, пронизывающих глаз говорил об осторожности, которую некоторые безо всяких обиняков называли трусостью. Исключительно честолюбивый, он предпочел правительству Шлейхера правительство Гитлера, однако последние несколько месяцев его обуревали тревога и отчаяние. Штурмовики СА Эрнста Рема могли ввергнуть Германию в состояние анархии, совершив большевистскую революцию, а это означало бы конец касты аристократов и юнкеров, к которой, как хотелось думать фон Папену, он принадлежал. Часто разговаривая после совещания кабинета министров с Гитлером, он предупреждал его о том, какую угрозу представляет СА для режима и Германии. Но его предупреждения выражались в форме намеков и иносказаний, и Гитлеру всегда удавалось развеять страхи своего вице-канцлера. В этом месте Папен повторяет слова, которые он сказал промышленным магнатам Рура: «Всякий раз Гитлер высмеивал притязания лидеров коричневорубашечников и относился к ним как к пустяковым помехам».

Однако от недели к неделе ситуация ухудшалась. «В течение июня, – добавляет Папен, – я пришел к заключению, что необходимо восстановить равновесие. Гитлер пропускал мимо ушей мои высказывания на совещаниях кабинета, мои аргументы и прямые требования. Тогда я решил публично обратиться к совести Гитлера».

Франц фон Папен не мог уже больше откладывать – его сотрудники настаивали, чтобы он начал действовать. «Нам с трудом удалось заставить его произнести эту речь», – скажет позже Чиршский. Они вырвали у Папена обещание произнести речь в Марбурге, во время церемонии, на которую его пригласил университет. По пути туда, в поезде, вице-канцлер с тревогой посмотрел на Чиршского. Потом он взял карандаш и начал методично «вычеркивать отдельные замечания, которые казались ему слишком резкими». Чиршский тут же вмешался: «Герр фон Папен, что вы делаете?» Вице-канцлер отнял карандаш от бумаги. Двое мужчин были одни в купе. За окнами проплывали холмы, покрытые лесом, – скоро они будут в Марбурге. Папен посмотрел на Чиршского, как бы спрашивая его: «Неужели ты не видишь, что я делаю?» На мгновение между ними возникло отчуждение. Потом Чиршский сообщил Папену, что полный текст речи уже передан иностранным корреспондентам и что разразится грандиозный скандал, если они заметят большие расхождения в текстах обеих речей. Франц фон Папен был реалистом. Он убрал свой карандаш. Отступать было некуда – надо было извлечь все возможное из навязанной ему храбрости.

Когда Папен входит в большой амфитеатр Марбургского университета, все встают. В зале нет ни одного свободного места. То там, то здесь виднеются коричневые рубашки с нацистскими нарукавными повязками – их немного, и они теряются в массе студентов и профессоров в мантиях. Папен несколько раз кашляет и начинает говорить при абсолютной тишине: «Получилось так, что моя роль в событиях, произошедших в Пруссии, и в деле формирования нынешнего правительства была исключительно важной – столь важной для развития Германии, что я должен анализировать сложившуюся ситуацию в стране более строго и более критично, чем это требуется от большинства моих сограждан».

Не слышно ни звука; внимание аудитории, кажется, еще более возросло. Папен говорит медленнее, воздавая хвалу нынешнему режиму. Потом он произносит: «Я убежден в необходимости возрождения общественной жизни и не выполню свой долг гражданина и государственного деятеля, если не скажу вам то, что надо сказать». Далее он критикует методы нацистов, и это тем более удивительно, что все эти два года страну оглушала пропаганда – все перья и голоса, которым разрешалось писать или выступать, восхваляли нацистов. Франц фон Папен – вице-канцлер правительства, и он осмеливается его критиковать: «Министр пропаганды [Геббельс], похоже, очарован соглашательством и покорностью прессы. Он забывает, что пресса только тогда достойна называться прессой, когда она разоблачает несправедливость, ошибки и злоупотребления».

«Поначалу, – напишет позже Папен, – профессора и студенты сидели как громом пораженные. Они молча слушали мои обвинения в адрес режима, но я почувствовал, что свободой своей речи завоевал их».

Далее Папен заявляет, что страна находится на перепутье. В городе, куда в свое время приехал Лютер, которому близки идеи Реформации, он говорит о принципах христианства, которые «веками были основой для нашей нации». Эти фразы Юнга звучат как призыв к свободе, он выразил мысли многих консервативных немецких интеллектуалов, которые появились у них после 1933 года, когда страна начала погружаться в молчание, нарушаемое только ритмичными выкриками, что свидетельствовало о подъеме фанатизма.

«Если мы предадим свои традиции, если мы забудем уроки нашей долгой истории и обязательства, вытекающие из нашего положения в Европе, мы потеряем самую прекрасную и самую впечатляющую возможность, предоставленную нам в этом веке... Так давайте же примем на себя ответственность, наложенную нашей совестью в этом постоянно изменяющемся мире».

Окончание речи довольно расплывчато, и тем не менее оно поднимает весь зал на ноги. «В громе аплодисментов, последовавших за моими словами, – писал Папен, – потонули бешеные протесты немногочисленных нацистов. Эти аплодисменты выражали дух немецкого народа». Чиршский кланяется ему, а профессора пожимают руку, официально, но с теплотой. Папен улыбается. У него еще не было времени испугаться. «Я почувствовал огромное облегчение, – пишет он, – я наконец облегчил свою совесть».

Пока Папен беседует с профессорами и начинает понимать, как будет воспринята его речь в народе, между Марбургом и официальным Берлином ведутся непрерывные телефонные переговоры. В первую очередь надо предупредить Геббельса – ведь его лично критиковал Папен. Неужели это начало наступления консерваторов, которого так боялись многие нацисты? Геббельс сразу принимает меры. Трансляция речи вице-канцлера, запланированная на вечер, запрещается. Журналистов в Марбурге, готовящихся передать свои сообщения в редакции, просят ничего не посылать. На следующий день все дневные газеты будут изъяты. Только «Франкфуртер цайтунг» сумела опубликовать несколько отрывков из своего дневного выпуска. Более того, цензурные запреты накладываются на все выступления вице-канцлера. Однако сотрудники вице-канцелярии, сплотившиеся вокруг Юнга, пытаются разорвать заговор молчания, которым Геббельс хочет окружить Германию. Копии речи уже высланы за границу. Печатные станки газеты «Дойчланд» уже делают оттиски ее полного текста, который будет потом роздан представителям дипломатического корпуса и корреспондентам иностранных изданий. «Мы также выслали, – пишет Папен, – большое число номеров этой газеты по почте нашим друзьям в самой Германии». Но вице-канцелярия находится под круглосуточным наблюдением гестапо. Гейдрих, который предвидел действия Юнга и Папена, был проинформирован одним из первых.

На Принц-Альбрехт-штрассе, 8 днем в воскресенье 17 июня все напряженно работают. Постоянно проводятся совещания, а коммутатор то и дело соединяет Марбург с президентским дворцом Геринга. Гейдрих отдает приказ перехватывать всю подозрительную корреспонденцию вице-канцелярии: надо предотвратить распространение речи Папена. Агенты СД и гестапо в почтовых отделениях тоже получают приказы, которые тут же выполняются. «Позже мне довелось узнать, – писал Папен, – что гестапо удалось перехватить большую часть наших писем», в которых содержался полный текст речи.