Геринга постоянно перебивают посыльные, приносящие ему сообщения, поступившие по телефону. Пили Кернер (секретарь Геринга) только что прибыл с огромным досье. Геринг начинает листать его, а Папен подходит поближе. «Я сразу же выразил протест – Гитлер мог передать власть в столице только мне, своему заместителю», – пишет Папен.

Так требует закон, но Геринг не слушает Папена. Если вице-канцлер до сих пор еще не понял, что, с тех пор как законы стали писать нацисты, страна подчиняется не статьям Конституции, а военной силе, то ему достаточно оглянуться по сторонам. Он увидит многочисленных часовых, эсэсовцев и полицейских, а если еще выглянет из окна, то заметит грузовики, набитые вооруженными людьми, которые выезжают со двора, чтобы доставить этих людей в любой район столицы. Естественно, что Геринг не соглашается уступить свое место Папену. Отвергает он и предложение сообщить о происходящем Гинденбургу и объявить в стране чрезвычайное положение, во время которого обязанность восстановления порядка в стране возлагается на рейхсвер.

Однако сам рейхсвер под командованием генералов Бломберга и Рейхенау не является нейтральным. Папен либо глубоко наивный человек, либо плохо информирован. Геринг широким жестом отметает аргументы вице-канцлера и углубляется в изучение последних сообщений, не обращая больше никакого внимания на своего собеседника. «Мне пришлось уступить, – отмечает Папен. – Имея в своем распоряжении полицию и военно-воздушные силы, Геринг занимал более прочное положение, чем я». Папен снова начинает настаивать на том, чтобы поставить в известность президента страны, но Геринг высокомерно дает ему понять, что говорить больше не о чем. Зачем беспокоить Гинденбурга, раздраженно произносит министр авиации, если благодаря СС он, Геринг, держит ситуацию под контролем.

В соседнем зале царит обычная суета. Телефоны на коммутаторе непрерывно звонят. Когда Папен заводит речь о нарушении закона, Гиммлер выходит из кабинета Геринга. В приемной Чиршский смотрит, как рейхсфюрер разговаривает по телефону, – видимо, разговор очень важный. Он весь поглощен им и настроен очень решительно. Хотя Гиммлер говорит очень тихо, секретарю Папена удалось расслышать такую фразу: «Настало время покончить с этим. Можете там все очистить». А вдруг он имеет в виду Канцелярию вице-канцлера, которую гестапо считает гнездом оппозиции? Чиршский пытается предупредить Папена, возвратившись в кабинет Геринга сразу же за Гиммлером, но Геринг теперь уже почти кричит на вице-канцлера: «Вы бы лучше позаботились о своей собственной безопасности. Сейчас же отправляйтесь домой и никуда не выходите, не предупредив меня».

Гиммлер передает Герингу сообщение, а Папен снова пытается возражать: «Я сам позабочусь о своей безопасности. Я не собираюсь садиться под домашний арест». На этот раз Геринг даже не удостаивает его ответом; он игнорирует Папена, словно переданное Гиммлером послание усилило и без того пренебрежительное отношение Геринга к вице-канцлеру. Чиршский сообщает Папену о своих опасениях, и они уходят. В приемной на стуле, охраняемый эсэсовцем, сидит офицер СА, закрыв руками лицо. Это группенфюрер СА Каше, которого взяли прямо на улице, когда он выходил из своего дома, и привезли сюда. Он никак не может понять, за что его арестовали, и до смерти напуган. На улице солнечный свет яркого летнего дня после полутьмы кабинета Геринга просто ослепляет. Папен и Чиршский пересекают шумный двор. Его охрана, похоже, еще больше усилилась.

Когда вице-канцлер и его помощник подходят к воротам министерства, им преграждают дорогу офицер СС и двое часовых. У них тяжелые, отстраненные лица людей, чьи приказы не подлежат обсуждению.

– Выпускать никого не велено, – резко произносит офицер.

Он глядит прямо в лицо Чиршскому. Заложив руки за спину, имея двух часовых по бокам, он выглядит как само воплощение грубой силы. Чиршский не привык, чтобы с ним так разговаривали.

– В чем дело? Господин фон Папен имеет право ходить где захочет.

Его тон звучит властно и высокомерно. Но это не производит никакого впечатления на офицера – тот даже не шевельнулся.

– Выпускать никого не велено.

Губы молодого офицера еле двигаются. Глаза его смотрят неподвижно, а лицо, наполовину закрытое шлемом, бесстрастно и больше похоже на лишенную индивидуальности маску, чем на лицо обычного человека. Кажется, что она принадлежит не живому существу, а какому-то злому духу, временно воплотившемуся в живую плоть.

– Боитесь, что на вас нападут? – кричит Чиршский.

Но его слова остаются без ответа. Тогда секретарь Папена бежит обратно в здание. Пересекая зал, он натыкается на адъютанта Геринга, Карла Боденшатца, который смотрит на него с удивлением:

– Вы уже вернулись?

Их окружает атмосфера спешки и жестокости. Голоса, отдающие приказы, щелканье каблуков, телефонные звонки – все это создает почти невыносимое напряжение.

– Нас не выпускают, – просто отвечает Чиршский.

Папен стоит на залитом солнечным светом дворе, на лице его застыла горькая, презрительная усмешка. Боденшатц кричит, отдавая приказ открыть ворота: «Мы еще посмотрим, кто здесь командует – премьер-министр или СС».

Наконец, после того, как эсэсовец ушел проверять приказ, тяжелые ворота раскрываются, и Папен с Чиршским оказываются на улице.

Если не обращать внимания на отряды полицейских, то жизнь в городе течет как обычно. На Вильгельмплац продавец сигар сидит в тени своей тележки, открытые ящики аккуратно разложены под навесом. Но клиентов еще нет; он читает газету, где подробно описывается инспекторская поездка Гитлера по трудовым лагерям Вестфалии.

Начало десятого. Из окон министерства внутренних дел видно, как ветерок, дующий от Бранденбургских ворот вдоль Унтер-ден-Линден, колышет листья на каштанах и липах. Гизевиус стоит, глядя на величественный столичный бульвар.