Я поднялся на ноги, и палатка показалась мне гораздо меньше прежнего; я ощущал себя выше, мне было тесно под ее крышей.

– Котта, – сказал я. – Я покончил с этим местом. Спасибо, что открыла клетку.

Она ничего не сказала, и я вышел в ночь.

В синем кобальтовом небе светила янтарная луна, как это бывает на исходе году по краям неба над линией горизонта поднималась дымная вуаль костров крарла. Я стоял на темной земле и чувствовал, как он уходит от меня, человек, которым я был, воин, сын вождя, Тувек-Нар-Эттук. Даже кости и кожа, казалось, меняются, и в мозгу звенело.

Я повернулся и пошел к раскрашенной палатке Эттука. Я, сын Вазкора.

Он сидел среди старших воинов, и Сил был там в углу, со своими глазами-буравчиками.

Эттук скорбел и оплакивал по-своему, но не смерть своей жены, а смерть своего красноголового сына.

– Она была слишком старая, – сказал он. – Я был слишком податлив. Мне давно надо было порвать с этой кобылой и взять помоложе, такую, которая не теряла бы мне сыновей. Он был прекрасный мальчик, хорошо сработанный, а она убила его. Им и так почти нечего делать, этим скотинам-женщинам. Так неужели они не могут дарить нам наших сыновей живыми?

Этот отвратительный вздор сыпался из него, как нечистый воздух. Я поднял полог палатки. Когда он меня увидел, он вскочил, как всегда; потом вгляделся внимательнее и стал очень нервным.

– Входи, Тувек, – сказал он. – Раздели со мной мою потерю. Она была очень хорошей женой, несмотря ни на что. Она возьмет с собой в землю браслет или два. Хорошая жена.

Свет ламп скользил по его лицу и желтым узорам на голубых стенах.

Я сказал:

– Вставай, мерзкий боров, поднимайся на ноги. Если ты не можешь жить, как подобает мужчине, ты, по крайней мере, умрешь, как мужчина.

Вместо него вскочили, ругаясь, воины. Но они были подобны собакам без хозяина. Я мысленно вернулся к тому дню, когда победил взрослых мужчин в свои четырнадцать лет, и улыбнулся.

Эттук сидел неподвижно.

– В чем дело? – сказал он глухо, обливаясь потом, отлично все понимая.

Я намеревался заколоть его, сразиться с ним и заколоть его ножом, если он поднимется на бой. Потом я перерезал бы всех остальных, кто приблизился бы ко мне. Я не сомневался, что смогу сделать это.

Но глядя, как он съежился, показывая свои грязные зубы, глядя на его грязный рот, еще сладкий от похвалы в адрес Тафры, я понял, что есть другой, лучший способ убить его.

Я почувствовал это, оно медленной волной прокатилось в моей голове.

Это был его дар, моего отца Вазкора. Он направлял меня, как тогда на крепостной горе.

Я мог убить человек желая ему смерти.

В черепе возникла боль, раскалывающая золотая ниточка боли. Затем свет померк над раскрашенной палаткой.

Желтые узоры заплясали и слились, лампы оплавились и задымили.

Эттук рванулся со своих подушек, пронзенный мечом тонкой молнии, крича даже громче, чем кричала Тафра, умирая от трудов его петушка. Я дал ему испробовать это сполна.

Затем без всякого предупреждения роковая сила во мне стала непомерной. Я не мог совладать с ней. Мозг жгло и распирало, артерии плавились от жары. Я был пожирателем огня, которого теперь этот огонь пожирал изнутри. Все кипело и исчезало в огне.

И свет обернулся чернотой. В этой черноте не было снов, не было поводыря.

Я всплыл из черной реки и обнаружил, что лежу на спине, а надо мной кружится широкое знойное небо.

Не узнавая окружающего, только частично помня последовательность предшествовавших событий, я попытался подняться. И сразу же меня охватила слабость и тошнота. С трудом перевернувшись на бок, я вывернул все, что могло находиться в моем животе и, кажется, половину кишок в придачу. Проделав это, я откинулся назад, желая умереть.

Во мне все так ныло и болело, как будто я скатился вниз со скалы и умудрился остаться в живых. Пока я был без сознания, очевидно, кто-то любезничал со мной ногами; меня перетащили по земле на это открытое место и оставили на всю ночь привязанным ногами и широкой петлей на шее к какой-то непонятной деревянной штуке. Кроме того, в веревки, которыми я был связан, были вплетены бесчисленные амулеты, мелкие четки и кусочки металла. Одежда на груди была вспорота, и на коже углем был намалеван одноглазый змей.

Тут я понял их намерения. И я также вспомнил о Демиздор.

Теперь я зашевелился по-настоящему, и внезапно вокруг меня оказались воины и встали так, что я мог видеть их. Их было около пятнадцати. Они казались испуганными и пытались скрыть это, отпуская шуточки и тыкая в меня тупыми концами своих копий. Один плюнул на меня. У меня не было никакой возможности и сил ответить ему; он это понял и плюнул снова, в мои глаза.

То, из-за чего я оказался здесь, было похоже на мою прежнюю лихорадку. В голове у меня все перепуталось – рассказ Котты, имя Вазкор, выброс энергии. И все-таки я осознал, что я убил вождя крарла. И, судя по амулетам, они считали меня волшебником и пытались защитить себя. Без сомнения решив, что эти символы укрощали мои силы, они начали изобретать новые игры. Я страдал от беспомощности на земле, пытаясь время от времени вырваться из пут и веревок и кинуться на них – хотя это было бесполезно – когда неожиданно воины прекратили свои забавы.