Любимым местом, где я учился и упражнялся в том, что считал своим искусством, был рынок: там разносчики сидели на корточках перед полными корзинами бутылочных тыкв, перцев, баклажанов и лука, выкрикивая: «Грабьте! Разоряйте! Всего по три рупии за кило!»

Я полюбил потных хозяек с блестящими глазами и в ярких сари, которые они подбирали, готовясь к битве — принимаясь бранить товар. Гордость, честь, желание среди шатких сверкающих груд сочных фруктов и овощей — разве я мог устоять? Я пробирался в изгибы сознания этих женщин — в его холмы и долины, в области света и тьмы, во всю эту живую массу, дрожащую и подающуюся под напором эмоций. Понемногу я навострился стягивать их сознания в подобие сетки, сплетать отдельные ниточки звенящих мыслей в нечто… нет, не в ковер, это искусство осталось для меня недостижимым, но в узловатую путаницу, в какую превращает клубок играющий котенок. Среди множества отдельных сознаний редко встречались такие, которые осмысляли, хотя бы смутно угадывали, что сейчас, в это время и в этом месте, составляют часть запутанного метасознания, — сколько клеток в вашем теле, а многие ли из них обладают особой способностью осознавать себя частью высшего разума?

Однажды я попробовал стянуть разум Джанани в метасознание с парой ее покупателей, но она вышла в помещение за лавкой и отчитала меня:

— Не вздумай пробовать свои штучки на мне, негодник! Так–то ты платишь за мою доброту?

Я уже догадался (потому, что никто не пробовал этого на мне, и потому, что те, на ком упражнялся я, совершенно этого не замечали), что моя способность уникальна, но я не знал, что Джанани о ней известно. Позже она объяснила мне, что не обладает этой способностью — и знала всего одного человека, наделенного ею, — но она к ней восприимчива. Она чувствовала, когда кто–нибудь, тем более недоучка вроде меня, выделывает свои фокусы.

— А кто был тот, другой? — с любопытством спросил я.

— Ни к чему тебе о нем знать, — отрезала она. — Просто я однажды такого встречала. Он был нехороший человек.

Она так мне и не сказала. Но тогда я осознал, что мир сложнее, чем мне представлялось: по меньшей мере один человек разделял мой странный дар, большинство им не обладало, но некоторые могли улавливать прикосновение моего разума к своему.

Я проводил досуг, бродя по узким зеленым проулкам под гулмохарами, [4] зарываясь пальцами ног в мягкую шелковистую пыль. Я играл в камешки с другими мальчиками и вместе с ними глазел на календарь в чайной лавке, с листов которого оленьими глазами смотрели кинозвезды. Я узнал, что такое секс, наблюдая за бродячими собаками на улицах и по взглядам, какими старшие мальчики провожали недоступных, одетых в школьную форму девочек, проходивших мимо, потряхивая косичками. Во мне желания пока бродили смутно. Я мог взглянуть на дочку торговца чаем — ведьмочку с глазами, как ягоды терновника, с язычком, острым, как его колючки, и с большим запасом бранных слов наготове — и сказать, что внутри она хрупка, как нить паутины, натянутая страхом и нуждой. Меня влекло к ней, но был еще парикмахер: стройный, чисто выбритый юноша, застенчивый и скромный на вид. Он привлекал меня всякий раз, как я проходил мимо его заведения: подвешенное на стене дома зеркало и кресло перед ним, прямо на улице. В кресло он усаживал клиентов, чтобы заняться их прическами или бородами. Его разум был сияющим, полным фантазий, эротичным: я не умел прочесть его мыслей, но ощущал их природу, желания, протекавшие через его пальцы, сквозь мягкие прикосновения ладоней к щекам посетителей. Мой разум и мое тело вместе отзывались на подобные желания окружавших меня мужчин и женщин: мне случалось возбудиться, просто проходя по улице, когда их сознания щекотно, легким перышком скользили по моей коже.

Мы все время проводили на людях, на виду, поэтому надежды на физическое удовлетворение было мало — разве что мы, мальчики, случалось, щупали друг друга в темных переулках, — но я мог дотянуться мыслями и выстроить мост, столь же осязаемый, как прикосновение. Мало кто умел это почувствовать, но дочка торговца чаем однажды ответила мне потрясенным взглядом, ясным и честным, как взгляд маленького ребенка, будто и она почувствовала электрическую искру, проскочившую между нашими умами. Потом на ее лицо, словно маска, скользнула привычная надменность, и момент был упущен.

У меня имелась любимая игра: я ложился на широкую ветку нима у чайной лавки, закрывал глаза и старался по почерку сознаний угадать, кто проходит подо мной.

Почерк сознания незнакомца ничего не говорил мне о том, кто он, я не умел даже отличить мужчину от женщины — но он оставался в моей памяти, как до боли знакомые окрестные улочки.

Сколько я ни упрашивал, Джанани так и не сказала мне, кто еще из известных ей людей разделял мою способность.

— Надеюсь, ты никогда с ним не встретишься, — содрогаясь, говорила она.

Но однажды вечером он сам нашел меня.

Я как раз закончил подметать лавку, когда почувствовал что–то странное, словно щупальце шарило у меня в мозгу; в тот же миг я ощутил, что кто–то стоит за дверью — просто стоит в темноте и ждет. Должно быть, то же почувствовала и Джанани — в ее глазах мелькнул испуг. Я ощущал силу разума, более изощренного, чем мой, затягивавшего меня в лабиринт своего сознания, как рыбу на леске. Я поднялся и как во сне пошел к входной двери. Джанани, которую, как видно, затронуло не так сильно, схватила меня и потянула в заднюю дверь, в мирную темноту огорода.

— Арун, дурень ты этакий, убирайся отсюда! — свирепо шепнула она мне.

Я усилием воли заставлял себя передвигать ноги. Затем перелез через бамбуковую изгородь. С каждым шагом я становился сильней и во мне росла способность к сопротивлению.

Когда я возвратился, Джанани сидела на полу. Глаза ее бегали, волосы были растрепаны, сари помято, и она тихо и монотонно повторяла:

— Рама, о Рама…

Меня захлестнула волна гнева и страха.

— Кто это был? Что он сделал?

— Это был Рахул Може. Единственный из моих знакомых, кто обладает твоим даром. Ты узнаешь его не по наружности — она обманчива, — а по тому, как он без предупреждения вторгается в твой разум.

Он угрожал мне. Оставаться здесь было опасно для нас обоих. Мне следовало подумать, что делать…

Тогда в первый и единственный раз Джанани взяла меня к себе в постель, прижала к своей утешительной смуглой гималайской груди, пахнувшей чесноком и корицей. Она была как слившиеся воедино землетрясение и цунами. Позже я слышал, как она бормочет про себя: