— Японцем? — с улыбкой, играющей на тонких губах, предположил Квак.

— Мимо. Грузином, — ответно улыбнулся Глинкин, и оба рассмеялись получившейся удачной шутке.

Они говорили на общие темы, и во время недолгого перелета Глинкин сознательно оттягивал разговор о главном. «Сразу брать быка за рога было бы дурным тоном, — рассудил Михаил Петрович. — Ведь я, фактически, хочу предложить ему работать на меня, стать моим, так сказать, сотрудником. Надо поближе узнать человека, в конце-то концов, а то вдруг окажется таким „г“ на палочке, что даже в качестве суперосведомителя не пригодится. Всякое бывает…»

Более тесное их общение продолжилось уже после посадки самолета в Ферихеде, во время неспешных прогулок в золотых садах острова Маргит и по набережным величественного Дуная, несущего свои воды вдоль берегов, на которых раскинулся красивейший из городов земных — Будапешт.

Вигадо, Грешэм, Будайская крепость — все жемчужины этого города, при осмотре которых от великолепия архитектуры слегка кружится голова и становится невероятно легко на сердце, город, воспетый Ремарком в нескольких словах, но так, что было это сделано в миллион раз лучше, чем в любом, самом представительном туристическом проспекте, стал прекрасной декорацией к спектаклю под названием «Вербовка», сыгранному Глинкиным прекрасно.

Магнату было легко общаться с обиженным на жизнь ученым. Кроме всего прочего, их сближал сходный возраст (Кваку было неполных 46, а Глинкину не так давно исполнилось 50 лет), и что самое главное — особенно удавалось это общение благодаря наличию у Квака нереализованных амбиций, которые тот и не думал скрывать. Квак дал понять, что он считает себя несправедливо обманутым, о чем с горечью сообщил своему новому знакомому:

— Я так много сделал для становления этого института, я имею вес в научном мире, а все лавры достаются какому-то смазливому юнцу! Еще неизвестно, через какое место он получил это место! — запальчиво вскричал Квак.

— Считаете, что «там» пристраивают своих, гм, постельных и однополых протеже? — с задумчивым вниманием спросил Глинкин и тут же сам себе ответил: — Хотя, возможно, вы правы. Этот бывший министр, с бородкой… Понимаете, о ком я?

Квак только рукой махнул в ответ. Кто ж этого не знает…

Со своей стороны, умный и хитрый Квак отлично знал, кто такой Глинкин, и прекрасно понимал, зачем тот придумал весь этот спектакль с якобы случайной встречей в самолете. Желание Квака отомстить системе, которая его, как он считал, отвергла, и лично Спивакову быстро нашло согласие с намерением Глинкина щедро платить за интересующую его информацию.

— Мне известно, — говорил Глинкин, задумчиво вертя в пальцах багровый черенок золотого кленового листа, подобранного им прямо на мостовой, — что вы работаете над созданием препаратов нового поколения. Видите ли, кое-что просочилось ко мне и сквозь ваши стены. И я хотел бы знать, как продвигается такая работа, на каком она находится этапе, насколько велика вероятность ее успешного, подчеркиваю, именно успешного завершения. Прогнозы неудач меня интересуют в меньшей степени, так как неудачи временны, а успехи и большие победы — это навсегда. Вот, скажем, онкология. Я слышал, что перед вашим институтом поставлена задача разработки целой семьи противораковых средств. Разумеется, любые подробности в этом деле, как говорится, на вес золота.

— Эти исследования ведет лаборатория под личным руководством Спивакова, там очень высокий уровень секретности, — неохотно ответил Квак, считавший, что даже и эти сведения уже стоят денег. И всё же он продолжил: — Они ковыряются в функциях гипоталамуса, используя его как отправную точку для дальнейших поисков. Парнишка, говорят, достиг на этом поприще больших высот, раз уж его назначили руководить институтом вместо меня. — Квак немного помедлил. — Чёрт, до сих пор не верится, что так произошло. Хотя у меня, конечно же, есть уровень допуска, я вхож в лабораторию, ведь я, чёрт побери, как-никак заместитель директора… Знаете… Простите, я запамятовал ваше отчество?

— Не стоит, — отмахнулся Глинкин, выпустив кленовый лист из пальцев, и тот, подхваченный порывом ветра, взмыл в воздух. — Какое там еще отчество? Прекратите! Давайте уж просто — Миша.

— Ладно, Миша, тогда просто Саша. А то всё «вы» да «вы». Долой протокольную церемонность! — рассмеялся Квак. — О чем же я хотел спросить? Впрочем, всё и так понятно.

— Ты имел в виду, зачем мне всё это? Бизнес, что же тут еще может быть? Только бизнес, — поджал губы Глинкин, что случалось с ним всегда, когда приходилось говорить о сокровенном.

В парке Маргит было, как всегда, много публики: чинно прогуливались под вековыми деревьями старички, попадались супружеские пары, разменявшие вместе не один десяток лет, стайки подростков щебетали повсюду, перелетая с места на место, словно воробьи, малыши топали по разноцветным коврам, вытканным из листьев сестрой Мары — Осенью, проносились сосредоточенные велосипедисты в разноцветной, в обтяжку, форме и с крошечными наушниками, в которых звучал последний шлягер Кэтти Пэрри. Воздух был легок, насыщен негой и спокойствием старушки-Европы. Дышалось легко. Квак, умиротворенно глядевший на картину всеобщей человеческой идиллии и решивший, что самое время перевести разговор в сугубо деловое русло, притворно вздохнул: