– Ну, Линда, только ты ещё не врезала ему по роже, – злорадно заметила Широйнеко.

– Ты глупа, Ширка, – заметила в ответ Линда, сохраняя спокойствие.

– Почему?

– Потому что ты тоже участвовала в Чистилище, – охотно ответила Линда.

– Но я…

– А вот как именно он участвовал в Чистилище – спросишь у него, когда он очнётся.

Все замолчали, переваривая только что сказанное Линдой. Вроде она складно всё сказала.

– Уже поздно, идёмте спать.

– А этот? – Широйнеко указала на милиционера, привязанного к стулу.

– А «этот» будет здесь, – ответила Линда. – У нас только один металлический стул, прикрученный к полу – как раз в твоей комнате… О, да мы в твоей комнате! – разыграла удивление Линда, широко раскрывая глаза.

– Я не буду спать в одной комнате с солдатом! – испуганно прошептала Широйнеко.

– Поспишь в комнате для гостей.

– Но там спит Никита…

– В зале?

– Вот ещё! – возмутилась Широйнеко.

– Никиту я возьму к себе, – остановила препирательства Куройнеко. – А ты поспишь у него. Но за ним всё равно надо приглядывать, – женщина имела ввиду милиционера.

– Вколю ему двойную дозу и все дела, – вновь осмелела Широйнеко.

– Давай, хоть на что-то твой герыч годится…

Сидеть было больно – весь низ живота саднил и болел тупой болью, накатывающейся волнами и обжигающей внутри, а ноги сводило судорогами. Лежать тоже было больно: хоть на попе, хоть на животе. А на боку, если подтянуть к груди колени, сжавшись и свернувшись эмбрионом, когда мышцы ног и промежности натягивались, боль становилась совсем невыносимой. Глаза были опухшими, но плакать уже не получалось – то ли слёзы кончились, то ли это накрывало своим саваном милосердное безразличие.

Было больно, но приходилось сидеть на попе, баюкая голову сестрёнки, так как Широйнеко было ещё хуже: разметав в стороны ножки и ручки, она с перекошенным лицом билась в кратких и вялых судорогах, закатив глаза и открывая и закрывая рот. На её локтях чётко выделялись тёмные дырочки от иголок.

– Всё будет хорошо. Всё будет хорошо. Всё будет хорошо. Всё будет хорошо. Всё будет хорошо. Всё будет хорошо. Всё будет хорошо, – непрестанно шептала Куройнеко, оглаживая спутанные волосы сестрёнки и ритмично покачиваясь телом в такт словам.

В кладовке, где их держали третий день, было маленькое и высокое окошко, забранное решёткой. На бетонопластиковом полу валялись два хороших матраца с тёплыми и мохнатыми одеялами и такими же подушками. В углу были свалены оставленные без внимания игрушки, принесённые солдатами.

Теперь у Куройнеко в крови было стойкое отвращение к игрушкам: каждая игрушка, валявшаяся в углу, была подарена каким-нибудь солдатом после того, как тот делал ей больно.

Куройнеко передёрнуло и она быстро отвернулась от горы игрушек, жмуря глаза. Слезинка, скатившись с её носа, упала на лицо сестрёнки.

– Всё будет хорошо. Всё будет хорошо. Всё будет хорошо. Всё будет хорошо. Всё будет хорошо. Всё будет хорошо. Всё будет хо…, – девочка не выдержала и заплакала, не пряча лица, а просто закрыв глаза и стараясь громко не всхлипывать – вчера за это ей сделали больно. Очень больно.

Куройнеко проснулась и, сев в кровати, обхватила голову руками.

– Что такое? – с другого края кровати подал голос Никита.

– Ничего. Спи, – сделав глоток воды из стакана, взятого с ночного столика у кровати, женщина встала и вышла на балкон, оправляя майку защитного цвета хаки.

Холодный ветер ударил в лицо, мгновенно остудив пот, выступивший на спине и груди во сне. Вцепившись в перила, Куройнеко невидящим взглядом обратилась к огням ночного города. На её спокойном лице невозможно было прочесть ни одной мысли.

Проведя руками по грудям и двинувшись ниже по животу, она остановила их на трусиках и медленно опустилась на колени, уперевшись лбом в металлические перила балкона. Её плечи задрожали от беззвучных рыданий.

– … а его машину нашли только утром, – закончил рапортовать Демонег. – Он не активировал систему наблюдения машины и не установил канал связи ни со мной, ни с бортовым компьютером машины.

– Чёрт, куда он мог подеваться? – русское ругательство из уст начальника второго отдела звучало как-то неестественно: насколько помнил Демонег, шеф всегда ругался только по-японски.