Еще до того, как в критический момент вмешался Муссолини, до того, как Чемберлен и Даладье приехали в Мюнхен, фон Нейрат, Геринг и другие пытались хоть как-то повлиять на Гитлера. Его поддержал только Риббентроп. Риббентроп, уже будучи министром иностранных дел, во время вторжения в Австрию оставался в Лондоне. Было ясно, что он хочет воспользоваться судетским кризисом, чтобы заручиться благосклонностью фюрера. Немецкий народ неизменно был на стороне тех, кто пытался сохранить мир и сгладить ситуацию. Людей беспокоили частые визиты Чемберлена в Берхтесгаден, Годесберг и Мюнхен. В Мюнхене Даладье снискал спонтанные овации.

Гитлер праздновал триумф освободителя судетских немцев. Пока он был доволен. За час до отлета в Лондон Чемберлен неожиданно нанес визит Гитлеру в его личные апартаменты на втором этаже дома на Принц-регентенплац и попросил того подписать заявление о том, что Англия и Германия будут поддерживать мир. Гитлер подписал, но очень неохотно. Несколько минут спустя, когда Чемберлен ушел, он гневно обвинил британского премьер-министра в том, что тот приходил только с целью провести и обмануть его.

С тех пор как Риббентроп вернулся из Лондона, Гитлер проявлял активную неприязнь к Англии, резко контрастирующую с его прежним отношением. Я вспоминаю разговор, в котором Гитлер саркастически отозвался о преувеличенной ненависти Риббентропа к Англии. Но односторонние оценки Риббентропа вскоре возымели эффект. По мере того как Гитлер осознавал неприязненное отношение Англии к нему, он все больше поддавался англофобии Риббентропа. Все это время Гитлер стоял за чисто конструктивную, мирную политику, сглаживающую национальные противоречия. Но вместо того, чтобы воспользоваться находящимися в его распоряжении ресурсами для проведения этой политики, вместо того, чтобы оценить мир, подаренный ему премьер-министром Британской империи, Гитлер поддался опьянению успехами. Он поддался безумному порыву к политике силы; этот порыв становился сильнее политико-моральных сил его эго.

В начале ноября 1938 года в рейхе произошло событие, вызвавшее в обществе отрицательный резонанс, которое подавляющее большинство немцев сочло отвратительным и постыдным. В отместку за убийство советника посольства в Париже фон Рата в ночь с 9 на 10 ноября были подожжены синагоги и разгромлены еврейские магазины. Предполагалось, что это были спонтанные демонстрации протеста; но, как я узнал на следующий день, они были проведены по заранее намеченному плану. Подстрекательство к ним приписывают Геббельсу. На самом же деле всем руководил сам Гитлер – это была его личная спонтанная реакция на убийство. Он приказал Геббельсу провести эту акцию, а Геббельс передал приказ в СА, где вовсе не пришли в восторг от такого указания свыше. Омерзительный приказ, вызвавший серьезные сомнения в самой партии, был передан Геббельсу в ночь на 9 ноября в квартире Гитлера в Мюнхене. Мне стало известно из абсолютно достоверного источника, что Гитлер пришел в неописуемую ярость, когда офицеры, которым он доверял исполнение приказов, проявили признаки неповиновения. В этом безобразном случае, как и во многих других, народ не считал виноватым лично Гитлера. На самом же деле Гитлер был единственным вдохновителем этой оргии разрушения; именно он подстрекал безумное насилие, с которым она была выполнена, хотя вину с ним должны разделить и непосредственные исполнители этой акции.

Этот инцидент типичен для двуличной натуры Гитлера. До сих пор он позиционировал себя как человека, пекущегося только о благе нации; теперь же наружу выплеснулись тщательно скрываемые доселе разрушительные инстинкты. Этот человек, столько раз в речах обращавшийся к Провидению за помощью в достижении высших национальных целей, действовал как достойный ученик дьявола. Иного названия его поступку не придумаешь. Гитлер лично был инициатором антисемитизма. Он беспрестанно намекал на национальную необходимость антисемитской программы или яростно убеждал тех, кому эта идея не нравилась. Хотя эксперты по вопросам прессы отговаривали его, он закрыл сотни газет, в том числе, в конце концов, и «Франкфуртер цайтунг» [7] , но, хотя я часто умолял его обуздать «Штюрмер», которую считал позором немецкой культуры, эта газета продолжала выходить по его личному приказу, хотя сам он вряд ли читал ее.

Поздней осенью и зимой 1938/39 года Гитлер посвятил себя строительству Западной стены, оригинального сооружения, разработанного им до мельчайших деталей. В то время я не знал, планировал ли он уже после международного решения судетского вопроса и гарантии территориальной неприкосновенности Чехословакии дальнейшие действия против Праги. Но в публичных и частных выступлениях Гитлера проскальзывали идеи, не имевшие ничего общего с его более ранними национальными и расовыми целями. Он начал оперировать терминами стратегии и геополитики. Образ Чехословакии, как пики, вонзенной в сердце Германии, и идея «применения силы ради порядка в Европе» стали все чаще появляться в его мыслях и аргументах. Гитлер отступал от своих прежних антиимпериалистических взглядов, но его все же сдерживали внутренние силы его двуличной натуры.

Уничтожение Чехословакии было роковым шагом, толкнувшим Гитлера на тропу войны. Заручившись молчаливым согласием президента Гаха, Гитлер придал военной оккупации видимость законности, чтобы предотвратить вмешательство стран-гарантов. Но сегодня ясно, что в душе Гитлер уже принял решение; его стремление к власти достигло своего апогея. Гитлер преодолел все запреты; он перешел Рубикон. Когда он вошел в Градчаны, замок в Праге, откуда когда-то правили немецкие императоры, он был всецело охвачен порывом еще более энергично двигаться от цели к цели, приведшим его к той точке, когда он уже не мог остановиться перед полным поражением [8] .

События, стремительно следовавшие в те годы одно за другим, немало волновали все окружение Гитлера. Они ожидали гораздо более умеренного и спокойного развития. После каждой акции, после Австрии, после Судетской области, после Праги и Мемеля Гитлер клялся всем святым, что отныне настают пять лет спокойствия. Каждый раз создавалось впечатление, что он действительно намерен сделать это, но этот шаг дается ему слишком нелегко. Не успевало пройти и нескольких недель или месяцев, как им снова овладевала политическая неврастения, и он преподносил все новые сюрпризы. Он совершил опрометчивый и роковой шаг: в публичных речах в рейхстаге денонсировал англо-германский морской договор и германо-польский пакт о ненападении.