– Он говорит по-польски?

– Да, причем почти без акцента, – ответил я.

– Вы высказали жалобы?

– Конечно, я все ему высказал.

– И что он ответил?

– Я уже говорил вам. Он сказал, что мы тут не задержимся.

После того как всех допросили, мы попытались проанализировать сложившуюся ситуацию. Как будут развиваться дальнейшие события? По этому вопросу нам не удалось прийти к общему мнению. Среди нас был майор, который довольно хорошо знал русских; он был в русском плену в 1920 году. Однако и он не отважился дать точный прогноз.

– Насколько мне известно, они или сразу же расстреливают, или пытаются склонить на свою сторону, – сказал он. – Они нас не расстреляли, и это внушает надежду.

– Не понимаю, почему они должны нас расстрелять? Мы же не воюем против них! – раздался удивленный голос.

– Вам никогда их не понять. Они могут расстрелять вас за то, что вы офицер, или помещик, или капиталист, или просто за то, что вы поляк. Они называли нас «контрреволюционерами» в прошлую войну, – ответил майор.

Воцарилась тишина.

– Интересно, как долго мы просидим в этой грязи? – разорвал тишину чей-то недовольный голос.

Мы вытерпели четыре дня, а потом нашему терпению пришел конец. Когда советский комиссар (теперь мы знали, кем был офицер, беседовавший с нами) приехал утром, чтобы продолжить допросы, мы подняли бунт. Он позволил нам вычистить свинарник и настелить сухой соломы. Какое это было блаженство!

Шесть дней продолжались допросы. Утром комиссар приезжал на машине, нас по очереди под охраной проводили к нему в комнату, мы отвечали на вопросы о прошлой жизни, а он сверял их с ответами, которые мы давали на предыдущем допросе. Он вел себя вежливо и иногда даже предлагал покурить. Нас ежедневно кормили и давали горячий кофе. Но на все наши требования относительно освобождения он неизменно давал ответ: «После того как будет покончено с формальностями. Это не займет много времени».

На шестой день, когда меня привели на допрос, комиссар повел себя несколько иначе.

– Ваш случай рассматривался в штабе. Читайте, – сказал он, бросив мне несколько машинописных листов.

Это было обвинительное заключение, в котором говорилось, что я действовал вопреки интересам «дружеской Советской армии», подстрекал своих подчиненных уничтожать военную аппаратуру, которая должна была быть передана в целости и сохранности в руки советских военных представителей. Далее следовало, что я действовал как «реакционер», осуществляя враждебные действия против Советского Союза.

– Вы признаете себя виновным? – спросил он, когда я закончил читать документ.

– Конечно нет! Что касается аппаратуры...

– Даю вам день на размышления, – прервал он меня. – В противном случае мы примем свои меры.

Остальным польским офицерам были выдвинуты аналогичные обвинения. Мы обсудили новые обстоятельства, и впервые была высказана мысль о побеге. Однако майор был категорически против подобной идеи.

– Они, вероятно, хотят сделать нам предложение и таким способом пытаются оказать на нас давление, – предположил он.

– Какое предложение?

– Работать на них. Вероятно, они уже подумывают о формировании польской армии, армии польских коммунистов. Если все так, как я думаю, то я первым приму их предложение, – заявил майор.

– Вы, пан майор? – удивленно вскричал один из нас.

– Ну да, я, – спокойно ответил майор. – Оттуда будет намного проще сбежать, чем отсюда, где нас стерегут день и ночь.

Однако никаких предложений не поступило. Допросы, последовавшие на седьмой и восьмой день, проходили по новой схеме. Когда меня привели к комиссару, он резко спросил:

– Признаете себя виновным?

– Нет, не признаю, – так же резко ответил я. Повернувшись к охранникам, которые привели меня на допрос, он сказал:

– Попытайтесь убедить его, – и повернулся ко мне спиной.

Один из солдат ударил меня в грудь прикладом. Когда от удара я откинулся назад, второй сильным пинком вернул мне равновесие. Затем опять удар и пинок.

– Вы признаете себя виновным? – спросил комиссар, не повернув головы.

– Нет, не признаю. Вы чертовы сукины дети! Вы больше...

От удара прикладом в зубы я упал и потерял сознание. Когда я пришел в себя, комиссар, с отвращением глядя на мое окровавленное лицо, приказал охране отвести меня обратно в свинарник.

– Не выношу вида крови, – сказал он мне вслед.

Закрывая за мной дверь сарая, солдат, ударивший меня в лицо, дал мне папиросу.

– Чего ж ты такой глупый, – дружелюбно проговорил он. – Почему не сказал, что виноват? Мне бы тогда не пришлось тебя бить. Мы все равно вас расстреляем, так зачем мучиться?