— Хорошо, мы ещё подумаем. Время есть.

— Я люблю тебя.

— А я тебя.

Люблю. Почти.

Из душа его вытащил звонок телефона, Алексей переполошился отчего-то, выскочил весь мокрый, схватился за мобильный, а потом очень долго возмущался на своего зама, которому "не вовремя приспичило". К тому моменту, когда появился на кухне, настроение уже не просто упало, а рухнуло куда-то в бездну. Раздражение переливалось через край, плескалось на пол и превращалось в некрасивые, грязные лужицы. Асадов даже обернулся на ходу, уверенный, что на самом деле оставляет за собой неаккуратные следы, но ничего не увидел. Пол сверкал, натёртый до блеска умелыми руками домработницы Людочки.

— Доброе утро, Алексей Григорьевич, — певуче проговорила та самая Людочка при его появлении.

— Доброе. Кофе и тосты мне, пожалуйста.

— Одну минуту, — кивнула она и поставила перед ним тарелку с блинчиками. Асадов посверлил её взглядом — сначала тарелку, потом Людочку, — глотнул горячего кофе и принялся за блины.

— Антон поел?

— Ну конечно! И добавки попросил.

Алексей всё-таки улыбнулся. Извечный Людочкин оптимизм его всегда забавлял.

— Добавки — это хорошо.

Совсем близко раздалось бряканье погремушки, Алексей повернул голову и увидел, как Маша усаживает ребёнка в детское кресло. Асадов протянул руку, придвинул кресло к себе и снова сына пощекотал. Антон потряс пластмассовой машинкой, в которой перекатывались и гремели разноцветные шарики, и заулыбался.

— Настроение исправилось, хулиган? Ты наелся? — с удовольствием за сыном наблюдая, спросил у него Алексей.

— Весь в папу, — нахально заметила Людочка. — Поел, и улыбаться начал. Кофе ещё налить, Алексей Григорьевич?

Алексей заметил, что няня спрятала улыбку и даже отвернулась после слов Людочки, но что-либо говорить домработнице бесполезно, за год её работы, он хорошо это понял. Кивнёт с готовностью, но даже не прислушается к его замечанию, всё равно всё по-своему сделает.

Антон стукнул его по руке погремушкой, а потом протянул ручки и требовательно хныкнул. Асадов спорить не стал, взял сына на руки и сам поднялся.

— Маша, что ты мне вчера говорила? — спросил он по пути к своему кабинету. Девушка шла за ним, таращилась в его затылок тем самым особым взглядом, робеющим и томным, и молчала.

Алексей вошёл в свой кабинет, придержал для девушки дверь, а потом присел на край стола, покачивая сына на руках.

— Так что, Маша?

— Мне нужно… Один день, Алексей Григорьевич. — Она просительно посмотрела. — Брат приезжает, мне встретить его надо, да и вообще… Я, конечно, понимаю, что это очень неудобно…

— Ладно, Маша, ладно. Вам нужен выходной, я всё понимаю.

— Вы меня отпускаете?

Асадов широко улыбнулся.

— А как я могу вас не отпустить?

Двадцатитрёхлетняя няня Маша замерла перед ним, чуть дыша, и Алексей улыбаться перестал, почувствовав неожиданное смятение. Так сразу и не вспомнишь, когда в него в последний раз так самозабвенно молодые девушки влюблялись.

А может, лучше и не вспоминать. Ещё рабочий день впереди.

Кто-то ехидный внутри, чуть отстранённо заметил: "А она ничего… Фигурка ладненькая, ножки стройные, в джинсу симпатичную упакованные. Да и мордашка смазливая… Только уж влюблённая очень".

— Ам, — сказал сынуля и потянул его за ухо.

Алексей мысленно с ним согласился, и от этого ещё веселее стало. На самом деле "ам".

— Вы только Софью Николаевну предупредите.

Маша замялась, и Асадов тут же нахмурился.

— Что?

— Она меня не отпустит…

— Куда она денется?

— Алексей Григорьевич!..

— Хорошо, я сам её… предупрежу!

В свои тридцать семь он так и не научился отказывать женщинам, тем более симпатичным и влюблённым.

— Спасибо!

— Не за что, — проворчал он и отдал ей ребёнка. — Идите погуляйте, пока дождь прекратился. Пойдёшь гулять? — спросил он у сына, заглядывая ему в глазки.

Антон замахал ему ручкой на прощание, совсем недавно научился это делать, и Алексей помахал в ответ. Губы сами собой растянулись в глупой улыбке, и Асадов поспешно себя одёрнул. Когда сын ему улыбался, он обо всём на свете забывал. Спустя несколько секунд ловил эту свою улыбку, замирал, начинал хмуриться, пытаясь скрыть смущение, и нервно озираться. Интересно, окружающие замечают, что он глупеет на глазах, когда сына на руки берёт? Наверное, со стороны он выглядит смешно, в его-то годы млеть при виде ребёнка. Хотя, возможно, дело именно в возрасте. В двадцать, даже в двадцать пять, многих вещей, обыкновенной детской улыбки, оценить бы не смог, а сейчас каждая мелочь кажется такой важной и необходимой. Понимание того, что это его сын… именно его и ни чей другой, безумно волновала.