Иногда Глеб видит жену лейтенанта, которая считает, что Ева — это нормальное уменьшительное от имени Евгения. Она из польских высокородцев, никогда не выходит на улицу ненакрашенной, делает химическую завивку и мерит презрительным взглядом грубое бельё Глебовой мамаши, вывешенное на верёвке на всеобщее обозрение: отвратительные панталоны, похожие на мужские семейные трусы, и бюстгальтер, похожий на лошадиную сбрую.

Однажды Глебову мать вылавливает на лестничной площадке училка, одинокая девица в строгом костюме из комиссионки и роговых очках. Я пришла побеседовать насчёт Глеба. Он слишком мало общается со сверстниками, всё время садится на заднюю парту, говорит, что в столовой плохо кормят. Одной рукой мать держит Глеба за рукав, в другой сжимает авоську с картошкой и банкой молока. Молоко Глеб ненавидит, а картошка ему осточертела, но больше жрать нечего, потому что наступила эпоха дефицита.

Веснушчатая физиономия матери покрывается красными пятнами. Это с ней часто бывает. Она любит врать, что у неё чувствительная кожа и склонность к аллергии, но на самом деле ей просто всё время стыдно.

— Ты как себя ведёшь? — растерянно бормочет она, дёргая сына за рукав. Училка тоже смущается: она гуманистка и явилась просвещать людей из лучших побуждений.

По лестнице медленно поднимается Ева. Презрительно улыбается.

— Делать вам нечего, кроме как обсуждать чужих детей, — ласково говорит она.

— А вы что вмешиваетесь в чужие разговоры? — глаза училки под стёклами очков загораются ледяным серым огнём.

— А что хуже — вмешиваться в чужие разговоры или от нечего делать травить чужих детей? — насмешливо интересуется Ева. Не дождавшись ответа, со вздохом добавляет: — Коммунисты…

Она так говорит, будто в этом есть что-то плохое. Ни мать Глеба, ни училка в партии не состоят, но им становится неприятно, будто в ридикюль и авоську им подсунули по жабе.

— Я педагог… — шипит училка.

— Вы просто никому не нужная интеллигентка, — презрительно говорит Ева и идёт дальше. Ей предлагали работать в школе, когда она приехала сюда. Она, разумеется, отказалась. На что живёт эта парочка? У Евы отец со связями. Но даже он не спас лейтенанта Кормухина от увольнения.

Вокруг них как будто железный занавес. Им ничего не будет, если они оскорбят соседей. За спиной соседи могут говорить о них всё, но высказать в лицо не решаются. Они скоро уедут отсюда, а соседям придётся жить здесь дальше.

У реки никого нет. Вода медленно уничтожает матерные слова, которые Глеб написал веткой на песке. Он любит смотреть на воду, смотреть в одну точку. Плохо, что скоро придут люди, рассядутся на дешёвых полотенцах с аляповатыми картинками, будут ржать, играть в «дурака» (дрянная потрёпанная колода, одной-двух карт всегда недостаёт), и кто-нибудь обязательно привяжется к Глебу: эй, малой, сбегай за сигаретами. Не хочешь? А в лоб хочешь?

Ваш ребёнок ни с кем не общается. Первый год его будут терпеть. На второй начнут бить.

К реке идёт лейтенант Кормухин в штатском. Несёт старую продуктовую сумку. В ней — пёстрые новорождённые щенки. Он достаёт их из сумки одного за другим, опускает мордой в воду и ждёт, пока щенок перестанет дёргаться. Потом кладёт его обратно в сумку. Глеб заворожено смотрит на это. Ему вроде бы жалко щенков, ему говорили, что так с животными поступать нельзя, но спокойная методичность лейтенанта восхищает его. Разве так можно? Разве так бывает? Глеб никогда не видел таких людей.

— Ну, что смотришь? — спрашивает Кормухин. У него низкий равнодушный голос. — Так надо, понял? Жизнь жестокая. Нечего плодить дворняг.

Он вскидывает сумку на плечо и идёт обратно — зарывать щенков на пустыре.

Вечером улица слабо освещена. Лейтенант Кормухин пьяный возвращается домой. Им с Евой снова не удалось перепродать квартиру. Даже будучи пьяным, он спокоен, только в глазах — мутная безумная чертовщина.

Лестничная площадка залита пивом. Это постарался отец Глеба. Он цепляется за перила салатового цвета и спрашивает себя вслух:

— У нас ведь нет безработицы, да? Везде же перестройка, да? Так почему же безработица есть, а перестройки нет?

Глебу хорошо слышен дальнейший разговор из-за хлипкой деревянной двери. Мать спит, нажравшись валерьянки. Если бы не валерьянка, говорит она, я бы сошла с ума. Отец говорит, что она и так чокнутая, и выходит с бутылкой на лестницу: ему надоело дома.

— Дайте пройти, — просит его Кормухин.

— Ты тоже уволен, — выпаливает отец, — так хули ты с таким еблом ходишь, будто ты лучше меня?

— Дайте пройти, — совершенно трезвым голосом повторяет Кормухин.

— Мразь ты, вот кто.