Именно это обстоятельство, конечно, и тормозило в террористе мыслительно-разоблачительные процессы. Копнуть поглубже и столкнуться лицом к лицу с чудовищной правдой он был не готов. Ведь если даже такие зверства не на пользу пробуждению нации, то что же тогда остается? Чем же тогда жить? Да и умирать становилось не за что. А это было вовсе невыносимо. Легче было снова с головой окунуться в кровавый омут. И понеслось…

Генрих размеренно и неутомимо то вздымал, то опускал свой дымящийся нож, когда тишину, проникнутую благоговейным ужасом аборигенов, разорвал совершенно неуместный в подобной драматической ситуации смех. Генрих, прикрыв глаза козырьком ладони от нестерпимо херачившего солнца, глянул — кто посмел. И остолбенел — сквозь толпу накокаиненных зомби умело, по тай-боксерски работая локтями, к подножию пирамиды пробивался его сэнсэй — известный когда-то на профессиональном ринге под погонялом Палач.

Лютое солнце пробудило между тем отнюдь не только мамонтов. В древнем забайкальском кургане заворочался великий воитель Чингисхан. Он пребывал в нем, погруженный в волшебный сон (примерно такого же типа, что и у Цинь Шихуанди, и ряда других нестандартных владык). Безусловно, совсем не таким способом предначертано было в народных сказаниях возвратить к активной деятельности прославленного полководца.

Он должен был воспрянуть вследствие лавины беспримерных подвигов, совершенных во имя возрождения созданной им империи отборными евразийскими багатурами. Их, однако, не нашлось. Тем не менее почивать в столь аномальных условиях тоже было невозможно. Чингисхан несколько дней кряду вертелся с боку на бок в своем золотом саркофаге, пытаясь вновь погрузиться в блаженное пространство зачарованного сна, наполненного чудными видениями нескончаемых победоносных битв, но ничего путного у него не вышло.

Гневный и страшный, он разлепил веки, раскидал драгоценности и скелеты погубленных во имя его пленников, коими был усыпан, и полез на волю. Больше всего его состояние походило на мироощущение варварски разбуженного охотниками медведя-шатуна, готового крушить что ни попадя в отместку за бестолковое разрушение внутренней гармонии зверя.

Чингисхан тяжелым взором бессмертного оглядел окрестности. И вместо милого его сердцу степного простора, увидел джунгли. Он продрал глаза, но безобразие это не исчезло. Великий полководец припомнил, что, когда в середине минувшего века, он последний раз бодрствовал, все было на своих местах — вечное синее небо, бескрайняя даль, а на престоле достойный вождь, продолжатель его миссии — Иосиф Виссарионович.

Теперь небо было цвета раскаленного железа, земля покрыта противоестественной растительностью, а люди, мелькавшие там и тут, производили впечатление существ, утративших всякий смысл своего бытия. К тому же он явно различал в непосредственной близости присутствие ненавистного ему издревле китайского духа. И, похоже, вторжение врага некому было остановить.

«Значит, и Хана у них толкового нету, — понял воитель и сделал неутешительный вывод: — Царство мое вечное разворовали совсем. И иссякла в нем удаль богатырская. Позор какой!» После чего решил однозначно: «Пора наводить порядок, совсем мои народы-данники от рук отбились».

Грозно ступая по размякшей от жары земле, он подошел к краю обрывистого курганного склона и выдернул из камня вонзенное им некогда копье. До поры оно пребывало невидимым. Только самые продвинутые посвященные смутно различали его контуры. Теперь же, радуясь тому, что снова оказалось в руках своего владыки, хищное орудие смерти и одновременно — символ непререкаемой власти, ослепительно сверкнуло многовековой сталью своего наконечника. А Чингисхан, расправив плечи, прокричал на всю окрестную вселенную исконный воинский клич монголов: «Уррраааа!»

Нет, Палач смеялся вовсе не по причине внезапного умопомешательства. Оно могло, конечно, запросто постигнуть человека в его обстоятельствах. Только он был уже не вполне человек. И именно поэтому его до крайности веселили беззаконные и нелепые посягательства людей на недоступное им величие. Ну а пафосный вид Генриха, облаченного к тому же на этот раз в ритуальный костюм из перьев, доставленный Доном Хуаном из глубин, был воистину уморителен.

— Эко тебя тряхануло-то, Гарик, — крикнул Палач, легко (с помощью Грозного Ангела, разумеется) стряхивая с себя индейских колдунов и их подручных.

Генрих же при виде учителя буквально лишился дара речи. И вдруг сам осознал бестолковость происходящего. И снова во весь рост встал страшный вопрос: во имя чего все это?

Внутренняя борьба, вспыхнувшая в душе террориста с небывалой силой, не ускользнула, разумеется, от внимания Дона Хуана. И он решил немедленно и радикально устранить того, кто ее спровоцировал, а заодно в очередной раз продемонстрировать свое и Уицилопочтли могущество. Старый брухо встал в самую агрессивную и эффективную магическую стойку и принялся насылать на пришельца наиболее зловещие из известных ему чары.

Палач, однако, нарочито проигнорировав эти манипуляции, размашисто перекрестился и пробил Дону Хуану мавашу в висок. Колдун рухнул лицом вниз, пару раз дернулся и затих. Замерли и все вокруг — прочие индейцы, покалеченные Федором и нетронутые; мужики из племени-победителя и мужики недопринесенные в жертву. И даже Фриц, по своему обыкновению барражировавший в своей летающей «тарелке» над всем происходящим, остолбенел, не веря своим повидавшим виды глазам. Еще бы, вот так вот просто, без затей только что был повержен самый что ни на есть доверенный представитель могущественных и страшных атлантов.