Невский был тогда сер и неопрятен. Измученные люди дрожащими от слабости руками скалывали грязный лёд с оттаивающих тротуаров и грузили расколотую на части ледяную шкуру города на фанерные листы, которые затем волокли к Фонтанке или Неве. Это были дни, когда вместе с первыми ветрами весны в придавленный горем город возвращалась неуверенной ещё походкой жизнь…

Я работала тогда в госпитале у Троицкой лавры и ходила домой пешком через весь проспект. Мать моя не вставала с постели. Мне почему-то казалось, что если я сумею внушить ей надежду, которую уже питал весь город, то моя мать найдёт в себе силы жить. Надо было преодолеть ту особую, тяжёлую апатию, которую порождает в людях резкая потеря сил. Поэтому я старалась, чтобы всё вокруг носило следы весны, возрождающейся жизни. К сожалению, окна в квартире были выбиты и заделаны фанерой. Сохранившийся в раме маленький кусок стекла я протёрла так чисто, что в нём отражался каждый луч. Я нарочно старалась одеваться как можно опрятнее, чтобы подчеркнуть и этим всё усиливающийся интерес к жизни.

Увидев первого чистильщика, я тотчас решила начистить себе сапоги — я ходила тогда в сапогах, так как носила форму.

Это был черноволосый пожилой мужчина, необыкновенно похожий на грача, у которого выщипано много перьев, а остальные помяты и в беспорядке торчат в разные стороны. Он сделал мне знак рукой, и я поставила ногу на сундучок. Иногда он поднимал голову, и я видела его бледно-серые щёки с чёрными пятнами на скулах, чёрные, мутные от слабости глаза, в которых ещё мелькал какой-то непобеждённый, несдающийся огонёк, его худые, со следами копоти и ваксы руки, цепко ухватившие щётку.

Неожиданно провыл снаряд — город обстреливался тогда ежедневно, — раздался грохот близкого разрыва. Но чистильщик не прекратил работы, а, наоборот, с каким-то упрямым ожесточением начал двигать бархаткой.

Долго не выходил у меня из головы этот человек.

Мать сразу заметила мои начищенные сапоги. Ещё бы! Побуревшие за зиму, они сверкали теперь, будто новый самовар. И я не ошиблась: может быть, покажется удивительным, но на мать это маленькое обстоятельство подействовало благотворно. Ей захотелось даже выйти на улицу, посмотреть на небо. Какая-то первая слабая надежда, должно быть, появилась у неё наконец. А в том положении, в котором была она, это многое решает.

На другой день я вывела её на улицу, чтобы немного погреться на солнце. Через месяц ей стало лучше, она окрепла и однажды вдруг заметила, что у меня опять нечищеные сапоги. Я обещала ей привести их в порядок.

Город был уже почти неузнаваем. Приободрившиеся, заметно окрепшие люди заполнили тротуары. По асфальту носились машины. Но улицы по-прежнему были под огнём врага, бессильного сломить стойкость советских войск, оборонявших город.

Мелкие стёкла хрустели у меня под ногами, когда я подходила к перекрёстку, на котором работал мой чистильщик. Осколки сверкали, искрились и разноцветными, радужными блёстками отливали на солнце. В доме напротив зияло отверстие, ещё не заделанное даже фанерой. И, однако, город и всё вокруг меня жило такой уверенностью! И солнце и воздух над крышами — всё светилось, как бы радовалось, и уже никакой тревоги не было в моём сердце.

Я ещё издали увидела на углу чистильщика, склонившегося над своим сундучком со щётками, и прибавила шаг. Чёрная взъерошенная голова, бледное лицо с большими, сверкающими чёрным огнём глазами были те же и вместе совсем не те. Это был уже не грач, а грачонок, совсем ещё юнец. Он молча призывно постучал щётками о сундучок, и я поставила ногу.

— Как тебя зовут? — спросила я.

— Володя.

— Это твой отец работал тут раньше? Где он?

Володя наклонил голову и, не отвечая, стал часто-часто двигать щётками. Вдруг на стене чуть повыше его головы я увидела характерную выбоину — след осколка. Когда мальчик перестал чистить, на деревянном черенке щётки стало заметно потускневшее тёмное пятно, не похожее на следы гуталина. Я не решилась больше ни о чём спрашивать мальчика. В те дни было ещё слишком тяжело говорить о смерти. Да и чем могла я утешить его?

Однако мысли об этом мальчике не оставляли меня до самого вечера. Большие грустные глаза маленького ассирийца так и стояли передо мной.

Вечером после работы я снова пришла к нему. Оказалось, что он живёт совсем один — мать умерла ещё зимой.

Я посоветовалась с мамой, и мы решили взять его к себе. Теперь моя мать называет его сыном, я — братом.

— Где он сейчас? Можно его видеть? — спросили сразу оба корреспондента.

— Отчего же! — сказала девушка. — Видеть можно, но только не сейчас. Он теперь в Нахимовском училище. Их отпускают домой только по воскресеньям. Он, конечно, придёт к нам, и, если вы захотите, вы сможете его увидеть.

— А у вас есть его карточка? — спросил мексиканец.

Девушка раскрыла свою сумочку и извлекла из неё фотографию маленького моряка с погонами на плечах и медалью «За оборону Ленинграда» на груди.

Мексиканец попросил эту карточку себе на память.

Вечером он долго сидел у себя в номере и пристально разглядывал юное, открытое лицо и тёмные глаза, немного печально, но упрямо и твёрдо смотревшие перед собой. Потом он отложил фотографию, взял свой корреспондентский дневник и снова задумался.

Может быть, перед его взором возникли висячие сады Семирамиды, качающиеся в знойной долине Тигра, может быть, какие-то другие мысли промелькнули в его голове, но он отвинтил перо и не спеша, отчётливо написал на чистом листе: «Восьмое чудо».

В выходной мать устроила стирку. Должно быть, она сильно распарилась у плиты, у кипящего бельевого бака, а когда вечером, накинув на потные плечи ватник, вышла в сени развешивать бельё, её прохватило холодным сквозным ветром.