— Не смотри, — предостерег меня Маршалси. Но я не мог оторвать взгляда от диво дивного чудо чудного. Тогда он попытался схватить меня за полу плаща и усадить на лавку. Я увернулся.

— Жрица! — проблеял рядом со мной бард и зажал рот ладонями.

Его слова сгорели в костре взорвавшихся чувств.

— Принесете мне вина, — попросила незнакомка, награждая меня улыбкой. Вина?! Вина!!? Пожелай она того я бы принес ей и солнце, и гору Арарат, и вечный двигатель.

— Конечно, — выдавил я, вслепую нашарив на столе кувшин. Маршалси предпринял еще одну попытку остановить меня и поставил подножку. Я удержался.

Незнакомка поманила движениями пальцев руки.

— Поднимайтесь!

Зов, приказ, просьба. Все вместе. С той ноткой убежденности, что по-другому я не поступлю. Умру, но выполню. Но я не собираюсь умирать. Нельзя умирать, наткнувшись в потемках жизни на собственное счастье. Счастье, в конце концов, не противопехотная мина.

— Иду! — ответил я ей.

В притихшем зале мой голос прозвучал выстрелом шампанского под сводами церкви, где отправляли траурную панихиду. Меня ни что не могло остановить! Мир застила любовь. Любовь готовая испепелить вселенную в прах!

Не помню, как взобрался по лестнице, вполне возможно взлетел… Не помню, как отдал кувшин… Не помню её слов… Не помню, что отвечал… Она взяла мою руку и повела… Время расступилась, и осталось на страже, у захлопнувшейся комнатной двери.

…У нее сильные горячие руки и упругое гибкое тело… Кожа пахнет дурманным ландышем и пчелиным воском… Её дыхание прерывисто в такт движению…

В далеком прошлом, бездельничая в полковом лазарете иностранного города N…, я, под патронажем своего дружка Рафика Тулиева, изучил искусство арабского перепихона. В начале теорию, а потом практику. Молоденькие медсестры, насмотревшиеся страданий, по природной бабьей жалости, не отказывали домогательствам перебинтованных героев. Так что необходимые навыки были приобретены и отработаны. Гордиться собственным паскудством не стоило. Я и не гордился. Но попав в любовные сети и ошалев от нахлынувших чувств, выложился на полную катушку.

Я был галантным кавалером и неотесанной деревенщиной, грозным властелином и низким рабом, пылким любовником и суровым мужем, гнусным обольстителем и целомудренным юнцом, растлителем нравственности и скромником-моралистом, развязным солдатом и благородным рыцарем, девственником в вертепе разврата и богом разврата в компании девственницы, суженным вернувшимся к любимой из похода и соседом приходившей к ней пока суженый тянул армейскую лямку. Я сменил множество ипостасей, я примерил десятки личин, я хотел быть достойным избравшей меня…

Распластанный и истерзанный лежу под невесомым батистовым покрывалом. Открывать глаза совсем не хочется. Да и что я увижу? Одиночество комнатных сумерек? Надгробие беленого потолка? Безделушку, оставленную на память?

А чего ты хотел? — спрашиваю себя, и последняя искра надежд на пепелище чувств гаснет. Инквизиция любви закончилась. В душе пусто, в мыслях горько, в паху больно.

В дверь тихонько, по-мышиному, поскребли. Приглушенным сипом простуженного боцмана разрешаю.

— Войди! — и приоткрываю щелку век.

Крадучись и озираясь, что деловар на тропе войны, в комнату протиснулся Маршалси.

— Жив? — в полголоса спросил он, приглядываясь ко мне.

Равнодушно отвечаю:

— Нет.

— Я серьезно, — обиделся Маршалси, но голоса не повысил.

— Где она? — вопрос отсутствия незнакомки волновал меня больше собственных болезненных ощущений.

— Уехала, — чуточку бодрее произнес идальго и облегченно добавил. — Слава Святой Троице!

— Я женюсь на ней! — заявил я. С отчаянья мне были по плечу и не такие фокусы. Однажды, добиваясь расположенности прекрасной заезжей туристки, я едва не стал католиком. И только благодаря здравомыслию пожилого кюре, выслушавшего мою запальчивую исповедь и отказавшего мне в переходе лоно святой римской курии, я по сию пору мерзкий язычник. "Париж стоит мессы, — заключил он свой отказ словами Генриха IV и от себя добавил, — но парижская вертихвостка нет*".

Маршалси не ведал о моем пороке. Похлопав глазами, почесав подбородок, он с прискорбием изрек.

— Вообще то такие свидания плохо сказываются на физическом состоянии. Но ты первый кто повредился головой.

— Она мне нужна! — чуть ли не рыдал я.

Во мне все болело. Каждый дюйм моей души кровоточил слезами разлуки и тоски. Любовь моя! Услышь мое разрывающееся в клочья сердце! Вернись!

Маршалси подошел к кровати и встал у меня в ногах. Его брови удивленно поползли от переносицы вверх.

— Про неё не скажу, а лекарь нужен точно! — неподдельно забеспокоился он.

— Нет такого лекаря, что бы помог мне, — отказался я от услуг медицины.

Маршалси без стеснения задрал край покрывала.

В моем отравленном чувствами мозгу моментально сопоставились боль в паху с возгласом собутыльника.

— Что? Что такое? — запричитал я, холодея нутром. Странная онемелость в низу живота не откликнулась на прилив адреналина.

Бросив боязливый взгляд, поверх покрывала я различил на цветастом батисте, там, где он соприкасался с мужским атрибутом, темное пятно. Кровь! Кровище! Кровавый отпечаток Тихого океана! В ушах зазвенел неистовый тенор Фаринелли, проголосивший "Аминь!" Дрожа как овечий хвост, я сам заглянул под покрывало. Святыня Святынь поругана и осквернена. Меня, героя песков и гор, без пяти минут православного и потенциального католика подвергли подлой циркумцизии [12] .